Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)
— Ты действительно становишься философом.
— Не смейся, Линус. Я не умел ничего больше. До тех пор, пока не оказался здесь. Я не умел любить. Ты хочешь чтоб я стал таким, как раньше?
— Звереныш, мы уже говорили об этом, — я погладил его по плечу.
— Да.
— Воин умеет не только убивать. Человек, который убивает — убийца. Воин — человек, который несет в себе что-то. В сердце. Способность переступить через себя.
— Я не понимаю.
— Отказываться от того, что рядом, от того, что хочется. Человек, который способен подставить свою грудь чтобы спасти того, кто стоит за его спиной.
— И при этом убивать. Уничтожать целые города.
— Да, — мой голос показался эхом его голоса.
— Вы… герханцы… Непонятные люди. Вы можете быть воинами и в то же время быть не ими.
— Можем быть не только воинами, — поправил я.
— Угу. У нас не так. У нас есть воины — те, кто достоин добывать жизнь для своего народа и есть те, кто к ним не относится. Они обычно умирают первыми. Имевший близость с мужчиной — не воин.
— О простом поцелуе ты говоришь так, что!.. — я осекся.
— Линус. Линус. Линус.
Он положил голову мне на плечо. Ему должно было быть чертовски неудобно — я был куда выше ростом и он едва доставал.
— Ладно, я все понимаю. И в самом деле, у нас все иначе. Воины могут быть писателями или поэтами. Или скульпторами. Или еще кем-то. И там позор на себя навлечь можешь только ты сам, а не твое сердце.
— Ты красиво сказал.
— Там любовь — это любовь, а не строчка в свитках с родовыми правилами, — я машинально стал его баюкать, слегка покачивая. Котенок тихо замурлыкал от удовольствия, — Там люди любят друг друга и никто не может сказать, что чье-то сердце ошиблось. Любовь не может быть позором, малыш. Чем угодно, только не позором. Мужчина может любить мужчину. А женщина женщину. Это жизнь. Если начать решать за свое сердце, жить будет куда как труднее.
— Мне сложно это представить… — пробормотал он.
— Также, как и светящееся море.
— Также, как и море.
— Люди, которые умеют убивать, иногда умеют и любить. А тот, кто умеет любить, тот всегда будет свободен. Может, поэтому мы все так любим Космос. И море. Это тоже свобода. Свобода сердца выбирать любое направление и глубину. Не тащиться по течению, лавируя между острыми камнями придуманных кем-то давно слов, обтертых и бесполезных. Плыть. Лететь. Нести свою жизнь вперед.
— Ты поэт.
— Я был им раньше.
— А сейчас?
Я провел пальцем по его щеке, потом коснулся лбом носа.
— Нет.
Мы словно танцевали. Два шага туда, два обратно. Поворот. Одну руку я положил Котенку сзади на талию, другую на левое плечо. Волны были нашим оркестром. Они шуршали за пределами маяка, но мы слышали их так, будто нас от них ничего не отделяло. Два шага. Два шага. Сперва медленно, я укачивал Котенка на руках, потом быстрее и быстрее. Он пошел за мной, следуя моим шагам, выпрямился, стал чувствовать ритм. Старая герханская джамма, которую я не танцевал уже лет десять. Два шага… Поворот… Два шага… Вечное движение, подчиненное плавному и на первый взгляд незаметном ритму. Упорядоченный хаос. Систематизированная энтропия.
Котенок двигался легко, невесомо, порхал. Платье было немного узковато для него, но я старался не делать широких шагов чтоб он поспевал за мной.
— Почему ты перестал писать?
Это был уже не шорох волн. Да волны никогда и не бывают такими любопытными.
— Потому что, — ответил я, — Раз-два… Раз-два… Налево. Отлично. На Герхане много виноградников. Там делают лучшее во всей Вселенной вино. У нас тоже были виноградники и вино ван-Вортов славилось далеко за пределами Герхана. Я любил его. А потом… Мутировавший вирус, кажется откуда-то с Венеры. Лозы стали сохнуть и осыпаться. Виноградные кисти становились серыми, жухлыми. Корни гнили в земле. С тех пор у нас больше не было урожаев. Не потому, что мы так захотели, а потому что исчезли виноградники. Когда перестаешь писать… — петь, рисовать, творить, не важно — ты делаешь это не потому что так решил или появилась причина сделать именно так. Это происходит проще и внутри. Что-то осыпается, сохнет. И корни гниют. И ты уже чувствуешь себя слишком старым чтобы вновь посадить лозу.
— То, о чем ты говорил. То, что с тобой случилось раньше. Ты не хотел мне об этом рассказывать… Из-за этого?
— Скорее из-за меня, — улыбнулся я.
— Это была любовь? — жадно спросил он, — Скажи мне. Ты любил кого-то и… Все из-за этого? Ты ведь не случайно приехал сюда. Ты не тот человек, который любит одиночество, Линус. Ты говорил, что бежал. Бежал от себя. Почему?
— Я тебя заинтриговал, да? Извини. У нас, старых графов, часто бывают страшные тайны, которые интригуют окружающих. И окружающие долго гадают, какие грехи оставили клеймо на нашей молодости, что скрыто в нашей памяти… Это непременный атрибут вроде гремящих цепями привидений в наших родовых замках.
— Ты смеешься, Линус.
— Да. Я разучился плакать.
Джамма — непростой танец, особенно для начинающих. В нем много неожиданных шагов, а ритм красивый, но сложный, как ветер в кронах, его нелегко поймать. Мы танцевали, двигаясь сложной спиралью по комнате, Котенок осторожно держался за мои бедра, предугадывал каждое движение. Он не сбился ни разу, хотя до этого никогда не танцевал. Может, для него это было что-то большее, чем просто танец.
— Ты всегда пытаешься смеяться, когда хочешь плакать.
— Я вечный паяц. Смеяться с кислой миной — моя работа.
— Ты не такой.
— Такой, малыш, такой. Пью вино, дурно вальсирую, философствую, глядя на звезды, дерусь на дуэлях, вскруживаю головы на придворных балах, отпускаю сальные шутки, читаю стихи… Слишком взаламошенный чтобы когда-нибудь стать нормальным человеком, слишком напыщенный и блестящий чтобы быть незамеченным. Это работа паяца. Кривляться, плакать, смеяться.
Джамма сменила ритм, движения стали плавными, но с резкими окончаниями. Котенок не отставал от меня. Я чувствовал лбом завитушки его волос.
— Ты врешь, — сказал он, дыхание его ускорилось, — Ты все врешь.
— Это тоже входит в мою работу. Врать, лгать — окружающим, себе…
— Ты прячешься.
Я помотал головой. Кудряшки защекотали лицо.
— Да, Линус. Ты прячешься от меня. Но я не знаю, почему. Ты боишься.
— Нет. Ничуть. Я расходовал свои запасы страха слишком неэкономно. У меня ничего не осталось.
— Каждый раз, когда меня видишь — боишься, — он упрямо боднул лбом, — Страх внутри тебя. Я чувствую это.
В висках потяжелело, голову стало клонить вниз.
