Карина Дёмина - Серые земли
— Не могу я науку постигать без еды, — пояснил он беззлобно. И из другого карману извлек пакет с хлебом. Черным. Свежим.
Субьект нервически вздохнул и заерзал.
— Много жрать вредно!
— Так то много… — возразил господин, выкладывая на куске хлеба узор из колбасных ломтиков. — Я ж в меру…
И пальцы облизал.
— Ваша мера треснет скоро, — субьект, перегнувшись через Гавриила, ткнул пальцем в объемный живот господина.
— А вам что за беда?
От дальнейшего спора Гавриила уберег протяжный сиплый звук, который заставил субьекта вернуться на место, а господина — сунуть хлеб с колбасою в рот. Жевал он поспешно, стараясь не косить глазом на соседа, который смотрел уже не на господина — на сцену, сокрытую алым бархатным занавесом.
Первым поднялся антрепренёр в черном фраке.
Усевшись за рояль, надо сказать, инструмент показался Гавриилу донельзя солидным, куда солидней антрепренера, он заиграл веселенькую мелодию.
Вновь засипел рожок.
Дрогнул занавес.
А господин, дожевав хлеб, прошептал:
— Чичас начнут — с…
Субьект сполз ниже, так, что над креслом виднелась лишь лысоватая его макушка. Он смотрел на сцену жадно и, пусть бы ничего не происходило, шевелил губами, не то спрашивая, не то возражая.
На третий раз рожок сипел очень уж долго, так, что у Гавриила в ушах зазвенело. Занавес заело, что, однако, не испортило торжественности момента, тем паче, что толстенький служитель, вынырнувший из бархатных складок, скоренько устранил проблему.
— Эк они… — пробормотал субьект, подавшись вперед. — Помпезненько…
Пред публикой предстали развалины.
Следовало сказать, что развалины сии были не просто так, обыкновенными, навроде замшелого склада аль сгнившего сарая, но очень даже возвышенными, высокохудожественного исполнения.
Низко нависало темное небо с дюжиной крупных блискучих звезд. Покачивался полумесяц на тонкой лесочке, а из самой пышной тучи выглядывало острие желтой молнии.
— Они в прошлым годе греческую трагедию ставили, — поделился господин, вытирая пальцы о спинку сиденья, не своего, естественно, но того, которое виднелось перед ним. — Красиво вышло. Правда, в конце умерли все…
— Трагедия же ж, — возразил субъект.
— Так‑то оно так, но все одно печально было…
Виднелись руины белоснежного храма, намалеванного на простынях. И сквознячок сии простыни тревожил, отчего руины приходили в волнение.
Живописно лежали картонные колонны.
И на выбеленных ступенях, которые будто бы к храму вели, стоял человек в позе горделивой. Гавриил сперва и не узнал в нем своего знакомца.
— Братья! — произнес он, и голос наполнил залу. — К вам обращаюсь!
Стоял он боком, отставив мосластую голую ногу.
— К вам взываю, желая одного — поделиться!
Сегодня, верно, нарочно для лекции — с, пан Зусек сменил скучный черный костюм свой на иное облачение: алую римскую тогу. На голове его возлежал венец из лавровых листьев. И тень профиля, горбоносого, сухого, чудилась Гавриилу знакомой.
После он вспомнил, что видел подобный горбоносый профиль в учебнике гиштории…
— Избавьтесь от оков, братья! — пан Зусек повернулся к залу и простер тощие руки. — Отриньте все, что знали до того момента…
Говорил он красиво, правда, не совсем понятно. И субьект пренеприятным шепоточком произнес:
— Ежели все отринуть, то чего останется?
— Это образно! — ответил господин.
— Забудьте… оглянитесь…
Люди в зале послушно завертели головами, оглядываясь.
— Кого вы видите? Я скажу вам! Вы видите собратьев своих по несчастью! Тех, кому тесно в оковах общества! Тех, кто в тайне ли, явно ли, но мечтает о личном своем счастье… тех, кто страдал, как вы… как я…
Он прижал руки к сердцу и заодно уж поправил складки на плече. Тогда была театральною, взятою на прокат, шилась она на Цезаря, каковой портному представлялся личностью великой не только в душевном плане.
— И что было причиной наших страданий?!
Антрепренер оставил в покое рояль и повернулся к залу, с трудом подавив зевок. Сию пламенную речь он слышал не в первый раз, полагал, что и не в последний, оттого и было ему тоскливо.
— Женщины! — воскликнул пан Зусек, вновь простирая руку над залом. Второю же он придерживал тогу, что подло норовила сползти. А это было никак невозможно, ибо нельзя удерживать воистину горделивый и сильный образ, оставшись в сатиновых подштанниках.
Он ныне клял свою стыдливость, не позволившую подштанники снять, а тако же криворукость прислуги, которая пропалила собственную, пана Зусека, тогу, поставив его тем самым в почти безвыходное положение. Без тоги речь не шла.
— О! Женщины! Коварство — ваше имя! Лживые подлые создания… с младенческих лет они порабощают наш разум… лишают воли…
— Эк поет — с, — восхитился субъект.
— Они заставляют нас забывать о том, кто мы. Кто мы?
Ответом пану Зусеку было молчание.
— Мужчины! — воскликнул он. — Ну же! Не бойтесь…
Он тряскою рысцой, придерживая тогу, спустился со сцены, схватил за руку парня из первого ряда.
— Кто ты?
— М — мужчина… — слегка заикаясь, ответил тот.
— Громче!
— Мужчина!
— Мужик! — рявкнул пан Зусек. — Ты не просто мужчина! Ты — мужик.
— Я мужик, — паренек густо покраснел, но решил не спорить.
— Самец!
— Самец…
— Варвар!
— В — вар… вар…
Пан Зусек выпустил жертву, которая бессильно плюхнулась в кресло и подняла тощенькую папочку, не то в попытке спрятаться от собратьев по несчастью, не то защищаясь от пана Зусека. Тот же, тыча пальцем в дебеловатого приказчика, который и в зале не снял картуз, верно, стесняясь лысины, повторял.
— Ты мужик! Он мужик! Слышите?
Приказчик меленько кивал, и щеки его полыхали багрянцем.
— Нет! — неистовствовал пан Зусек. — Скажи им всем! Скажи, чтобы услышали! Чтобы поверили!
Гавриил приказчику не поверил, но старания бедолаги оценил. Пан Зусек же, поднимаясь по лесничке, рыскал взором.
— Гавриил! — воскликнул он. — Ты! Я верю в тебя! Спускайся! И я открою в тебе внутренние силы!
— А чего это он? — влез субъект и руку Гавриилову перехватил, когда тот собирался встать. — Сговорились, небось.
— Ложь! — пан Зусек махнул рукой, позабывши про тогу, и та едва не слетела, но была вовремя подхвачена. — Спускайтесь сами, если хотите. Я раскрою ваш потенциал!
— А и хочу! — субъект поспешно вскочил и, указав на толстяка, велел. — Пускай он тоже…
— Не пойду, — господин вцепился в ручки кресла и так, что они затрещали.
