Макс Фрай - Простые волшебные вещи
– Оказывается, сэр Андэ не только один из лучших поэтов нашего времени, но и великий пропагандист! – заметил он. – Скоро в «Трехрогой луне» будет собираться весь Тайный Сыск. И только непоколебимый сэр Халли останется сидеть в «Обжоре» в гордом одиночестве…
– Вы его еще не знаете! – возразил я. – Джуффин составит график дежурств, и мы будем вынуждены ходить с ним в «Обжору» по очереди. Он же настоящий тиран!
Впрочем, отшутился я почти машинально. Честно говоря, я был потрясен до глубины души: сэр Скалдуар без намека на иронию назвал Андэ «одним из лучших поэтов нашего времени» – кто бы мог подумать! А я-то до сих пор полагал, что парень, мягко говоря, преувеличивает свои литературные таланты. И ни разу не потрудился внимательно вслушаться в его пьяное бормотание (до сих пор Андэ решался декламировать стихи в моем присутствии, только напившись до полной утраты человеческой формы). Боюсь, в глубине души я испытывал идиотскую, наивную уверенность, будто гениальный поэт непременно должен быть высоким, стройным и красивым, с огненным взором, окруженный ореолом таинственности. И, желательно, кристально трезвым. Глупо, конечно…
Тем временем в трактире наступила полная тишина. Это случилось внезапно, словно бы некоему невидимому режиссеру вдруг взбрело в голову нажать на кнопку и выключить звук в этой точке Вселенной. Возле стойки застенчиво топтался какой-то симпатичный седобородый дядька.
К слову сказать, его облик почти соответствовал моим дурацким представлениям о великих поэтах: высокий, стройный, красивый. Вот только никакого «ореола таинственности» там не было и в помине, а «огненный взор» если таковой имелся в наличии, скрывался за стеклами очков… Зато стихи у него были колдовские – мне и не снилось, что нечто подобное можно услышать в переполненном трактире, в двух шагах от Площади Зрелищ и Увеселений, и вообще на этом свете! Разве что в каком-нибудь специальном раю для любителей поэзии…
Потом, в течение вечера, благоговейная тишина, свидетельствующая о том, что происходящее заслуживает внимания, наступала еще несколько раз, но стихи остальных мэтров не затронули никаких таинственных струн в моем организме. Возможно, у меня просто не осталось душевных сил: они были растрачены за один присест. Этот седобородый скромник душу из меня вытряс!
– Макс, последние полчаса ты скверно выглядишь, – наконец встревожился Лонли-Локли. – Что-то случилось?
– Случилось страшное. Я услышал хорошие стихи и меня проняло. Теперь я несколько суток кряду буду бродить как во сне и демонстрировать окружающим явные признаки врожденного слабоумия… Меня пронимает редко, зато со страшной силой! Как его, кстати, зовут, этого потрясающего бородача? Кто-нибудь знает?
– Какого именно бородача вы имеете в виду? – поинтересовался Андэ. – Их здесь много.
– Разве?.. Ну этого, с седой бородой, в очках. Когда он вышел, все сразу замолчали – в первый раз за этот вечер.
– Так это был сам Киба Кимар! – Андэ встрепенулся. – Вам действительно понравилось, Макс?
В голосе моего приятеля явственно звучало недоверие.
– А что, незаметно? – смущенно спросил я.
Почему-то мне всегда бывает неловко признаваться в подобных вещах. Раздеться догола в общественном месте – еще куда ни шло, а вот обнародовать тот факт, что хорошие стихи иногда задевают некие тайные струнки в моей смешной душе, – это, как мне кажется, слишком!
– Ну вы впилили! – Андэ покачал головой. – Вообще-то считается, что его стихи только для самых тонких ценителей… Если честно, я и сам иногда не могу впилить, почему вокруг Кибы поднимают столько шума. А иногда могу… Только для этого мне нужно принять не меньше трех тарелок самого наваристого супчика из «Старой колючки»!
– Мне тоже кажется, что сэр Киба Кимар – лучший из лучших, – внезапно сказал Шурф. – Ему каким-то образом удается писать лишь о тех вещах, которые действительно имеют значение… И недоговаривать ровно настолько, насколько это необходимо. Поэтому договаривать приходится читателю. Или, как в нашем случае, слушателю. Обычно мы даже не осознаем, что сами создаем собственное продолжение услышанного… Кстати, ты, наверное, еще не заметил, но из стихов Кибы Кимара невозможно запомнить ни строчки, я уже неоднократно проверял! В этом они похожи на самые могущественные заклинания древности, иные из которых приходилось заучивать изо дня в день в течение столетий.
Я внимательно слушал Лонли-Локли, но от комментариев воздерживался. В кои-то веки ощущал настойчивую потребность в молчании – да какое там, слова не мог вымолвить! Всю жизнь полагал, что «быть околдованным поэзией» – дешевая, расхожая метафора. Оказалось, в некоторых случаях, это – просто констатация медицинского факта.
Ближе к полуночи мой приятель Андэ Пу тоже наконец-то прошествовал к стойке. Я велел себе слушать его очень внимательно – лучше поздно, чем никогда!
Его стихи действительно были бы хороши, как когда-то были бы хороши мои собственные, если бы за изысканными переплетениями полупрозрачных намеков на нечто невероятное действительно скрывалось это самое «невероятное»… Но под тонким слоем искусно составленных слов не было ничего, кроме бесконечного одиночества и почти детского недоумения – «почему, черт возьми, меня, такого замечательного, никто не любит?!»
– Одно удовольствие смотреть на тебя, когда ты слушаешь выступления поэтов! – заметил Лонли-Локли. – Видел бы ты, какое у тебя сейчас виноватое лицо! Можно подумать, что ты попросил Андэ прочитать твои собственные стихи и вдруг понял, что они тебе не нравятся…
– А тебе нравятся? – спросил я.
– Разумеется. Совершенно ясно, что он – очень талантливый человек, – безапелляционно сказал Шурф.
– Да, – вздохнул я, – совершенно ясно.
Спорить мне сейчас совершенно не хотелось. А уж спорить с сэром Лонли-Локли – и подавно. Совершенно бесполезное времяпрепровождение!
Как бы там ни было, Андэ Пу закончил свое выступление в гробовой тишине. Как я успел уяснить, это символизировало абсолютное признание. Парень сиял, как только что отчеканенная корона. На радостях он заказал кувшин пряного укумбийского бомборокки: видимо, в маленьком толстяке внезапно забурлила пиратская кровь грозных предков…
– Вам понравилось, Макс? – осведомился он.
Я с удивлением понял, что Андэ спрашивает не из вежливости, а действительно ждет моего ответа. Смотрит на меня с робостью, которая прежде за ним, вроде бы, не водилась.
– И да, и нет, – честно сказал я. – Ты здорово удивишься, но когда я сам был поэтом, я писал нечто весьма похожее… Поэтому мне трудно составить беспристрастное суждение.
