Далин Андреевич - Зеленая кровь
Клетку выкатили. Рамон огляделся. Зал был не слишком велик и полон битком. Он насквозь пропитался запахом мертвечины, так что Рамон даже не мог сообразить, откуда несет сильнее. От этого мерзкого запаха першило в горле и шерсть вставала дыбом, а внутри носа горело так, будто воздух превратился в сплошной огонь. Рамон чихал и кашлял, пытаясь оценить обстановку; на то, чтобы сосредоточиться, понадобилась пара минут.
Круглая арена с дощатым покрытием в бурых пятнах была огорожена металлической сеткой в три, приблизительно, человеческих роста. За сеткой виднелись напряженные человеческие хари.
– Слышь, шавка, – сказал воняющий тухлым служитель, ткнув Рамона палкой в бок сквозь прутья подвижной клетки. – По сетке ток пущен, не вздумай кидаться.
Рамон даже не огрызнулся. На его уши свалился механический голос:
– Первый сегодняшний бой. Справа – кобель, ищейка, черной масти, кличка "Жандарм". Слева – сука, северная сторожевая, чепраковой масти, кличка "Рыжая". Оба – оборотни. Делайте ставки, господа.
Хари завыли и заревели. В их реве Рамон не разбирал ни одного членораздельного слова. Вдалеке – на другой стороне арены – хлопнула дверца.
Рамон не столько увидел, сколько учуял. И осознал то, что все это время как-то само собой пролетало мимо ушей и никак не могло уложиться в голове.
Теперь, когда вокруг души выстроилась сколько-нибудь годная защита, он мог чуять что-то, помимо мертвечины. Пахло неопрятными ранами и псиной. Пахло пыльной шерстью, слезящимися глазами, давней усталостью. Пахло болью и не рассуждающей злобой. И сквозь все это пробивался тонкий запах суки, любви, союза, родного.
Рамон в ужасе заметался по клетке. Он понял, он оценил всю подлость замысла мертвяка, всю человеческую подлость – теперь он был всей душой согласен с определением кота: "Отрава". Потому что невозможно было драться с сукой, насмерть драться с сукой. Невозможно было нарушить святейший закон собак – Кодекс Стаи, растворенный в крови, впитанный с молоком матери.
Рамон помнил предупреждение кота – только те циничные слова и помешали ему сейчас перекинуться и заорать через весь зал: "Сестра, одумайся, мы одной крови!" Но мысленный призыв был так отчаянно силен, что Рыжая ощутила: в ответ кинулась на решетку и хрипло, яростно залаяла.
Рамон смотрел, как она беснуется, и ощущал смертельный леденящий стыд.
Ударил гонг – и дверца клетки поднялась, а служители шарахнулись назад, за собственную стальную дверь. Вероятно, Рамону надлежало бы рвануться из клетки навстречу противнику – но он не видел противника и медлил, непонятно на что надеясь.
Только когда Рыжая – крупная, косматая, с черной полосой по спине и черной оскаленной мордой, на которой горели воспаленные полубезумные глаза – кинулась вперед и в три прыжка долетела до клетки Рамона, только тогда выскочил и он. Он ухмылялся и вилял хвостом, ему до сердечных спазм хотелось, чтобы Рыжая опомнилась, увидев эти попытки быть любезным и верным долгу.
Она не опомнилась. Рамон отскочил в сторону быстрее, чем за мгновение – но клыки Рыжей лязгнули в полусантиметре от его плеча. Дыхание Рыжей пахло химией и болью. Рамон прыгнул боком и поскакал по арене, как скакал бы, играя с подругой – уворачиваясь, а не нападая. Хари в зале орали и улюлюкали. Кто-то швырнул в Рамона банкой с недопитым пивом: "Фас, куси! Трус поганый!" – банка ударила его в бок и на миг отвлекла.
В этот миг Рыжая налетела на него, рванув клыками за шею. Рамон еле устоял на ногах – и только из-за этого они оба не врезались в сетку под током.
Рыжая хотела вцепиться и терзать – и будь Рамон хоть немного легче и мельче, ей бы это вполне удалось. Но Рамон был крупнее – и здоровее, несмотря на капсулу со снотворным и голодные сутки, проведенные взаперти. Кроме того, он мог действовать рассудочно – а разум Рыжей заметно мутился.
Рамон улучил момент – и стряхнул Рыжую с себя.
Она остановилась, глядя из-подлобья, глухо рыча и облизывая окровавленную морду. Рамон снова ухмыльнулся, чувствуя, как кровь жжет плечо. Рыжая снова бросилась.
Рамон понимал, что она ненавидит его со страстной убийственной силой. Что для нее он – воплощение зла, до которого можно дотянуться и отомстить, хотя бы условно. И еще, когда Рыжая бросилась на него, скалясь в яростной усмешке, он понял – она считает его добычей, поставила на нем крест, собирается добить.
И встретил ее толчком плеча, усиленным всей массой тела.
Рыжая щелкнула клыками в воздухе и взвизгнула от боли и неожиданности. И Рамон резко подался вперед и еще раз изо всех сил толкнул ее грудью.
Рыжая завалилась на бок. Хари вопили и выли.
Рамон перекинулся в рывке, прижал Рыжую к скобленому дереву пола в пятнах крови – руками – и навалился на нее всем телом.
– Успокойся, а ну успокойся! – рявкнул он ей в самое ухо. – Приди в себя, дуреха!
По телу Рыжей прошла дрожь.
Рамон зарылся лицом в шкуру, воняющую старой болью:
– Ну перестань. Приди в себя. Слышишь?
Рыжая принюхалась. Потянулась носом к шее Рамона, потом прикоснулась к виску. Ее губы все еще подрагивали, но Рамон понял, что она уже не может не нюхать.
Потом она всхлипнула. Старшая Ипостась Рыжей проступила сквозь Младшую постепенно и с мучительной болью – Рыжая завизжала, перекидываясь.
Рамон, еще прижимая к полу ее руки, провел носом по ее щеке.
Что-то тяжелое стукнуло его в спину между лопаток, но значения это уже не имело. Рыжая оскалилась перед самым носом Рамона, хрипло прорычала сквозь клыки:
– Ну, добивай, чего ждешь! Сбил с ног – добивай!
– Кодекс, – сказал Рамон. Кровь все текла, и его тошнило. Он не слышал воплей сверху. – Ты помнишь Кодекс?
– Нет здесь Кодекса, нет! – огрызнулась Рыжая. Ее осунувшееся лицо казалось серым в мертвом свете, а глаза отсвечивали зеленым. Она все еще напрягала мускулы, но уже устала. – Только смерть!
Рамон прижал нос к ее виску и разнюхал ускользающий нежный щенячий запах, еле заметный под слоем боли и грязи. Тело Рыжей, натянутое, как струна, расслабилось.
– Ты хорошо пахнешь, – сказал Рамон ласково. – Кодекс есть везде, где есть мы. Мы не мертвые… и не люди.
Он уже успокоился, как успокаивался всегда, чувствуя собственную правоту. Разжал кулаки и встал на колени, еще успел увидеть, как Рыжая тоже начала подниматься с пола – и тут выше лопатки впилось горячее острие и стала темнота…
Лось.
Локкер отправился в путь затемно.
Ирис провожала его. Они молчали, но Локкер душой чувствовал тепло ее грусти. Она понимала, все понимала. По-другому никогда не бывает – любящие прощаются и расходятся, чтобы долго не встречаться, любящие прощаются и расходятся… порой – навсегда. Ирис была готова каждый год провожать возлюбленного, а потом думать о нем в долгих скитаниях и надеяться на новую встречу.
