Питер Бигл - Последний единорог
– Меня еще никогда не заколдовывали, – сказала Она дрожа. – И раньше меня узнали бы повсюду.
– Я прекрасно представляю, как вы себя чувствуете. – Под глубоким взглядом ее темных бездонных глаз он нервно улыбнулся и потупился. – Редкий человек кажется именно тем, чем является на самом деле, – продолжал он. – Мир неверных суждений, неправильных оценок. Вот я сразу же признал в вас единорога, сразу же… И я вам друг. Вы же принимаете меня за клоуна, или тупицу, или предателя, и таков я, должно быть, и есть, если таким меня видите вы. Чары, которыми вы зачарованы, – это всего лишь чары, они спадут, как только вы окажетесь на свободе, а вот проклятие вашей ошибки навсегда ляжет на меня. Мы не всегда такие, какими мечтаем быть. Но я читал или песня такая была, что, когда мир был молод, единороги умели различать «свет истинный и ложный, лица улыбку и души печаль».
По мере того как светлело, голос его становился все громче, и на мгновение она перестала слышать скулеж прутьев и мягкий звон крыл.
– Я думаю, что ты мой друг, – сказал она. – Ты поможешь мне?
– Если не вам, то уж никому, – ответил волшебник. – Вы моя последняя надежда.
Повизгивая, чихая и дрожа, один за другим пробуждались печальные узники «Полночного карнавала». Одному только что снились скалы, жуки и нежные листья; другому – прыжки в теплой высокой траве; третий грезил о жидкой грязи и крови. Четвертому снилась рука, чешущая заветное место за ухом. Только гарпия не спала и сидела, не мигая глядя на солнце.
– Если она освободится первой, мы погибли, – проговорил Шмендрик.
Вблизи (он всегда раздавался вблизи) они услышали голос Ракха: «Шмендрик! Эй, Шмендрик, я разгадал! Это же кофейник, правда?» – и волшебник начал медленно удаляться.
– Завтра, – прошептал он единорогу. – Поверьте мне хоть до вечера. И тут он с шумом и значительным усилием исчез, при этом казалось, что какую-то часть себя он все-таки оставил.
Через секунду скупыми как смерть прыжками клетки появился Ракх. В глубине своего черного фургона Мамаша Фортуна ворчала себе под нос песню Элли.
Станет далекое близким,
Правдою станет ложь,
Станет высокое низким –
Прошлого не вернешь.
Вскоре стала неторопливо скапливаться новая группа зрителей. «Порождения ночи!» – как заводной попугай, зазывал их Ракх. Шмендрик стоял на ящике и показывал фокусы. Она наблюдала за ним с интересом и растущим недоверием не к честности его, а к мастерству. Он сотворил свинью из свиного уха, обратил проповедь в камень, стакан воды – в горсть песка, пятерку пик – в двадцатку пик, кролика – в золотую рыбку, которая тут же утонула. Но каждый раз, когда он ошибался, глаза его говорили единорогу: «Ну, вы ведь знаете, что я могу делать». Один раз он превратил мертвую розу в семя, ей это понравилось, хотя семечко и оказалось огуречным.
Представление началось. Опять Ракх вел толпу от одного жалкого призрака Мамаши Фортуны к другому. От дракона исходили языки пламени; Цербер выл, призывая себе на помощь весь Ад; сатир до слез смущал женщин. Зрители украдкой взирали на желтые клыки мантикора и на его набухшее жало; затихали при мысли о Змее Мидгарда; удивлялись новой паутине Арахны, похожей на сеть рыбака, сквозь которую по капле просачивается луна. Все они принимали паутину за настоящую, но только паучиха верила, что в ней запуталась настоящая луна.
На этот раз Ракх не рассказывал о короле Финее и аргонавтах, он проскочил мимо клетки гарпии так быстро, как только мог, нечленораздельно пробормотав посетителям имя гарпии и его значение. Гарпия улыбнулась. Улыбку гарпии увидела только Она. Увидела и пожалела, что не смотрела в другую сторону.
Когда потом зрители молча стояли перед ее клеткой, Она с горечью подумала: «Их глаза так печальны. А насколько печальнее они стали бы, если бы чары рассеялись и они обнаружили, что смотрят на простую белую кобылу? Ведьма права, меня никто не узнает». Но какой-то мягкий, похожий на Шмендрика голос сказал ей: «Но их глаза так печальны…»
Когда Ракх резко вскрикнул: «А теперь Самый Конец!» – и черные завесы поползли в сторону, открывая бормочущую во тьме и холоде Элли, Она опять почувствовала тот же беспомощный страх перед старостью, который обратил толпу в бегство, хотя, Она знала это, в клетке была лишь Мамаша Фортуна. «Ведьма и не подозревает, что знает больше, чем кажется ей самой», – подумала Она.
Ночь настала быстро, возможно, гарпия поторопила ее. Солнце потонуло в грязных облаках как камень, имея не больше надежд вновь взойти на небо, чем скала из глубины морских вод. Не было ни луны, ни звезд. Мамаша Фортуна кругами скользила мимо клеток. Когда она подошла ближе, гарпия не пошевелилась, и это заставило старуху остановиться и долго-долго глядеть на нее.
«Нет еще, – наконец прошептала она, – не сейчас». Но в голосе ее звучали усталость и сомнение. Она мельком взглянула на единорога, в грязном мраке ее глаза светились желтым светом. «Что ж, еще один день», – со скрипом вздохнула она и вновь отвернулась.
После ее ухода в «Карнавале» не раздавалось ни звука. Все звери спали, лишь пряла паучиха и ждала гарпия. Ночь раскачивалась все сильнее и сильнее, единорогу казалось, что она вот-вот разорвет небо, чтобы явить еще одну решетку. Где же волшебник?
Спотыкаясь в тени, он спешил, тихо переступая и поджимая ноги, словно кот на обжигающем лапы снегу. Подойдя к ее клетке, он отвесил жизнерадостный поклон и гордо произнес: – Шмендрик с вами.
В ближней клетке позвякивала тонкая бронза. – Я думаю, у нас очень мало времени, – сказала Она. – Ты действительно можешь меня освободить?
Высокий человек улыбнулся, и даже его тонкие серьезные пальцы повеселели.
– Я говорил, что ведьма сделала три больших ошибки. Ваше пленение было последней, поимка гарпии – второй, потому что вы обе реальны, а Мамаша Фортуна властна над вами не более, чем над зимой или летом. Но принимать меня за такого же, как она, шарлатана – вот ее первая и роковая ошибка. Ведь я тоже реален, я – Шмендрик Маг, последний из пламенных свами, и я старше, чем кажусь.
– Где другой? – спросила Она. Шмендрик засучивал рукава.
– Не беспокойтесь. Я загадал Ракху загадку без ответа. Теперь он и не шевельнется.
Он произнес три угловатых слова и щелкнул пальцами. Клетка исчезла. Она оказалась среди апельсиновых и лимонных деревьев, груш и гранатов, миндаля и акации, под ногами ее была мягкая весенняя земля, а над головой небо. Сердце ее стало легким как облачко, и Она собралась, было, одним прыжком выскочить на волю в тихую ночь. Но желание исчезло, не исполнившись: Она почувствовала, что прутья, невидимые прутья, на месте… Она была чересчур стара, чтобы не знать этого. – Извините, – где-то в темноте сказал Шмендрик. – Мне хотелось, чтобы именно это заклинание освободило вас.
