Татьяна Талова - Кузнеца дочь
Просто говорил хёвдинг. И Голуба сразу поняла, что за этими словами стояло столько… столько, сколько Голубе с ее бедами и не снилось. А хёвдинг еще усмехнулся и посмотрел на Голубу. Наверное, думал, что она ничего не заметит… Она-то, да не заметит! Помимо воли протянула руку, крепко сжала жесткую ладонь. Хотя, это еще кто сжал — пальцы хёвдинга замком сошлись, и не вырвешь так просто-то. Взгляд пустым стал, тихо-тихо сказал хёвдинг:
— За месяц… Я только боль и запомнил. Вот тогда — я умер.
…Никому так не говорил, да вообще не говорил… Надо же, и стоило руке девичьей в руку лечь — и все расскажу как есть… А пусть знает! Пусть!.. Пусть будет так, пусть держит за руку и смотрит в глаза…
— Расскажи, что ли, и ты про себя. Про страну свою…
…А когда вернулся Эгиль с Бьёрном, Голуба уже вовсю рассказывала об обычаях, говорила, как строят и как сеют, как песни поют, как хлеб пекут, как требы богам воздают. И о Богах говорила — о кузнеце небесном Свароге, о Ладе-матушке, о Роде великом, о Велесе мудром, о Яриле ясноликом, о Леле-любви. И ведь сумела найти слова нужные — иначе сидел бы смирно рядом сам Вестейн Мертвый? Бьёрн усмехнулся, развернулся быстро и Эгиля за собой утащил — ровно и не было никого.
А ночью Голуба и впрямь стала ковать — одна, тихонечко напевая слова заповедные, отцом переданные. И кто бы увидел ее тогда, сразу бы признал, что кузнецы кудесникам сродни… И все-то, о чем говорила накануне, что любила всем сердцем, все в работу свою вложила. И даже Эгилю не показала, что вышло — только заметил старик, что блеснуло что-то, когда Голуба торопливо, словно отказываясь смотреть, заворачивала это в плащ.
А глядела теперь совсем уж отчаянно, как будто не было ни радости, ни улыбки недавней.
…Потом о Голубе говорил Бёльверк — что была такая девчонка, что трижды помереть пыталась. Дважды он спас, Бёльверк, а третий — Бьёрн Рагнарссон… Но как случилось то — никто не ведал. Не рассказали знавшие — Эгиль, да Бьёрн, да Вестейн хевдинг…
А было вот как. Сколько-то времени минуло, прибегали к кузнице детишки Гудмунда, приходил и сам херсир, и мать херсира, и брат его… И вот однажды вспомнил Эгиль про ту работу Голубы давнюю, спросил:
— А что, Свёль, все не будешь говорить мне, что сотворила тогда?
А Голуба только губу закусила.
— Я говорил, чтобы ты сделала вещь для себя, но от нее тебе только хуже.
— Я покажу, — медленно сказала Голуба. — Эгиль… Я хочу знать… Ты ведь хорошо знаешь свое дело… Ты помнишь тот меч, который я сделала херсиру? Самый первый, помнишь?
Эгиль степенно кивнул:
— Тогда я еще не знал, что за мастерица появилась в Нордрихейме.
— Так вот, — не замечая похвалы, откликнулась Голуба. — Ты ведь все видишь… Для кого был тот меч? Подходил ли он Гудмунду херсиру? Эгиль?
Эгиль помолчал немного, потом посмотрел себе под ноги и тихо ответил:
— То был меч Гудмунда. И я увидел это, как только херсир взял его в руку. То был меч хевдинга, за которым стоит много людей. Этих людей он защищает. И еще… еще за его спиной стоит девчонка с трудным именем — и ждет, что он ее отпустит… Ведь тот меч был даром. Твоим — херсиру. В обмен на свободу.
— Только вот он этого не понял…
— Он не хочет это понимать…
— Эгиль! — Голуба решительно прошла к своей лежанке, выпростала их шкур свое драгоценное творение и протянула старику.
— Скажи мне, Эгиль, для кого этот меч?
Кузнец осторожно принял меч, оглядел лезвие, потом ответил, не подняв взгляда.
— Тут и смотреть не нужно… Это меч Вестейна хевдинга!
Голуба побледнела, закрыла лицо руками и тихо прошептала:
— Всю душу вложила… Всю душу… Сердце отдала… Зачем?..
Показалось ли, но Эгиль нахмурился.
— Знаешь, Свёль, моя мать была рабыней. И она тоже мечтала вернуться домой, хотя здесь с ней обращались очень хорошо. А мой отец — он пытался бежать дважды. Пока не обрел здесь свое счастье. Пока не полюбил…
— И они так и не вернулись? — удивленно пробормотала Голуба.
— Конечно, глупая ты, глупая и холодная девочка. Они не вернулись, ведь после них остался я. Остался в Нордрихейме.
— Нордрихейм, — повторила дочка кузнеца.
И тогда она встала, взяла новый меч и пошла. А Эгиль подумал, что она идет к Вестейну, и мимоходом пожелал, чтоб хевдинг не причинил ей никакого вреда.
А Голуба шла за ворота. Никому и в голову не пришло задержать девушку — мало ли какие дела заставили рабыню направиться прочь от дома? А за воротами, чуть дальше и глубже в редком леске скрывалось озеро. Зимой оно покрывалось крепким льдом и на нем часто играли дети, но нынче погода показала норов — не так давно обманчивый лед хрустнул под ногами ребятни, и одного даже пришлось тащить из холодной воды, а потом нести домой, отогревать, вытаскивать из рук великанши Хель.(11)
Увидела Голуба озеро — все внутри перевернулось! Вот же, вот — и никто не остановит, не удержит! Ни Бёльверк, ни Эгиль, ни даже Вестейн Даин… Вот! И быть ли теперь русалкой? Одинокой русалкой в чужой земле? Или позволено будет духом вернуться на землю родную?.. Меч, завернутый в плащ, на руках протянула — даже смотреть на него силы нет! Из-за тебя, из-за тебя землю забываю! Как отец да мать Эгиля-кузнеца — да не бывать!
Хрупкий новенький ледок ой как весело да хрустнул под ногами! Ой как холодом обожгло кожу белую! Как вздохнуть хотела Голуба — вздох водою обернулся. А что же видят светлы очи, широко в воде распахнуты, кроме Мары-смерти?.. Пальцы на рукояти меча стиснулись — тяни вниз, сталь добрая. В смерть — да хоть не с пустыми руками пожаловать!
Внезапно замолчал старик, седую бороду задумчиво погладил.
— А дальше? — робко спросил мальчишка. — А Бьёрн? А он что?..
— А он… А младшему Рагнарссону повезло увидеть, как брела Голуба к лесочку. Почуял, может, неладное, или припомнил, что ране Голуба никогда за ворота не выходила… Кто ведает, кроме Богов светлых? А только крик у Бьёрна так и не вырвался, только хрип, да и ног он не чувствовал, хотя бегом понесся, едва завидев, как ступила Голуба на опасный лед. Следом нырнул, быстро, сноровисто, схватил за одежды край, крепко стиснул, потянул вверх за собой. Воздуха хлебнул, голову Голубы над водой поддерживая, смотреть на нее боясь. Лед, какой еще тонкий был, разломал, чтоб на твердь выбраться. А дальше — бегом, чтоб Хель позади оставить, обмануть великаншу злобную!.. Меч, что Голуба в воде сжимала, на берегу из рук выпал, остался лежать в белом снегу. Снег тот был едва ли холоднее дочери кузнеца…
Жива осталась. С рук на руки передал Бьёрн Голубу, едва за ворота ступил. Ее тут же в дом понесли — отогревать, отпаивать, в чувство приводить. А Бьёрн — он сам пошел. Ему-то что, он воином был, крепким, закаленным, мокрую одежду на сухую поменял — и к Голубе. Да только за все время ни слова ни проронил, лишь вздохнул спокойно, как сказали, что над девчонкой гардской смерть больше не стоит. Единственное что — заболела, залихорадилась Голуба…
