Ольга Громыко - Послушай, как падают листья
Из отрытого в стоге лаза, вытряхивая соломины из блудливо распущенных волос, выбралась, с ложной скромностью оправляя платье, рослая пышнотелая деваха. Была она некрасива, ряба, но — доступна, чем и брала.
— А этого кой черт принес? — Удивилась она, на всякий случай сторонясь непрошеного гостя.
— Черт принес — черт и унесет! — Озлился парень, закатывая рукава.
Худощавый и невысокий, ведьмарь мало кому казался достойным противником. Даже в лучшие дни. Вчера же он выплеснул в кусты половину своей крови, и прекрасно отдавал себе отчет, что выглядит, мягко говоря, неважно. И без того резкие черты лица осунулись до острых граней скул, глаза лихорадочно посверкивали на дне черных ям. Больше всего на свете ему хотелось добраться наконец до своей избушки, завалиться на постель — ничком, не раздеваясь, — и погрузиться в полудрему, зная, что кошка рано или поздно приползет к нему под бок и свернется калачиком, скупо делясь шелковистым теплом. Не стоило сегодня колдовать… ох, не стоило…
И тогда — не сразу, лет через десять, когда светловолосый мальчик подрастет и войдет в силу, — по лесу снова разнесся бы торжествующий вой волкодлака…
Ведьмарь, чуть слышно вздохнув, быстро вскинул глаза на угрожавшего ему человека. В его взгляде не было злости — только сожаление, досада и безграничная усталость. А страшил и завораживал он своей неумолимостью. Так смотрит волчица на своего мертворожденного детеныша, перед тем, как пожрать его.
Солоноватый вкус на губах разом охладил боевой пыл охальника. Он удивленно потрогал верхнюю губу, ноздри и, отняв пальцы, увидел на них темную, почти черную кровь.
— А теперь послушай меня, недоносок. — В полной тишине прозвучал голос ведьмаря. Он не угрожал, нет — просто говорил, равнодушно и размеренно, и от этого безжизненного голоса мороз драл по коже. — Посмей только еще раз напугать ее, ославить либо тронуть пальцем, и руда сыщет себе сотню иных тропок. Если же не хочешь истечь ею прямо сейчас, то пойдешь к Алесе, повалишься к ней в ноги, повинишься и расторгнешь помолвку, не забирая своих даров. И даже если она тебя, по доброте душевной, простит, постарайся не попадаться мне на глаза.
Побелевшее лицо парня исказилось от ужаса. Размеренная капель не останавливалась; он что есть силы стиснул пальцами крылья носа, но тогда потекло в горло, вызвав безудержный, кровяной кашель.
— А ты… — Ведьмарь замешкался, гадливо оглядывая девку, и добавил грязное ругательное слово, -…знай — через твой блуд и смерть к тебе придет. Не вой, это я не проклинаю — предсказываю. Если вовремя остепенишься, может, и пронесет. Не знаю. Не уверен.
Он еще раз посмотрел на них — бледных, дрожащих, пришибленных, развернулся и пошел прочь.
— Батюшка ведьмарь! — Жалостно заголосили оба ему вслед. — Вернись, прости за худые слова, не сами говорили — Кадук нашептал!
«Батюшка…». — Он злорадно ощерился и, уже не таясь, размашистым волчьим шагом потрусил к лесу.
***
Парень, как и было велено, опрометью кинулся на поиски Алеси. Нашел — все еще недоумевающую, немного обиженную, но… впервые за долгое время, счастливую. Неопределенная угроза, неотступно висевшая над ее головой, пригибавшая к земле, отнимавшая силы и волю к жизни, исчезла, растаяла, как дурной сон. В который перестаешь верить только после пробуждения, находя в нем все больше нелепиц, и под конец сам уже не понимаешь, чем же он так тебя напугал.
И вот этот сон валяется у нее в ногах. Не упырь, не колдун — обычный человек, ради двух-трех десятин земли едва не погубивший чужую жизнь и свою душу.
Алеся слушала его сбивчивое признание, не перебивая и даже не отстраняясь, когда он целовал ей ноги, обнимал за колени, умоляя простить. Внутри нее что-то оборвалось и застряло под сердцем тяжелой ледяной глыбкой. Впервые в жизни Алесе было по-настоящему противно. Она видела, что его раскаяние притворное, и винится он перед ней единственно ради спасения собственной шкуры, малость подпорченной ведьмарем. Скрытое чутье подсказывало ей, что ведьмарь — пусть жестоко, — но всего лишь подшутил над легковерным негодяем, и рано или поздно кровь остановится сама. Не мог человек, залечивший дерево, охранившей деревню от лютого зверя, пожалевший бешеного волка, и, не потребовав платы, избавивший Алесю от навязчивого, едва не погубившего ее страха, — просто так, жестоко и изощренно, убить никчемного, глупого, но все-таки не заслуживавшего смерти человека.
Алеся с омерзением посмотрела на распростертого у ее ног парня.
— Я прощаю тебя. — Тихо сказала она. — А теперь уходи. Не пачкай крыльцо.
— Но я истекаю кровью! — Рыдал паскудник, хлюпая носом.
— Небось не истечешь. — Так убежденно сказала она, что кровь и в самом деле заперлась, разом остановившись. — Убирайся прочь, ты… ничтожество.
Она презрительно отвернулась, с облегчением и радостью думая: «Спасибо батюшке ведьмарю, уберег, не попустил…»
…и невесть почему увидела себя черной желтоглазой кошкой. Независимой, своенравной кошкой, вольной уйти в любой момент, но терпеливо дремлющей на полке в ожидании хозяина. Чтобы, дождавшись, когда он придет, поест и ляжет, в темноте неслышно вспрыгнуть на кровать, притулиться на груди, обогреть, приласкаться, ни о чем не расспрашивая, выслушать, если он захочет рассказать.
Потому что каждого человека должен кто-то ждать, беспокоиться, оберегать, а его, оберегающего всех — некому…
Пощупав нос, несостоявшийся жених хрюкнул от радости, подхватился с колен и кинулся наутек, забыв поблагодарить и помня лишь собственное унижение и повинного в этом человека… нет, не человека — проклятого колдуна, каким давно не место в его родных краях.
***
Он выбрал уютное местечко под раскидистой березой, растянулся на ворохе сухой листвы, вкусно пахнущей осенью и, закрыв глаза, слушал, как падают листья. Тихий неумолчный шелест, как напутственный шепот проплывающим в небе журавлиным стаям, растворил в себе остальные лесные звуки. Не слышно было ни далекого чириканья воробьев, ни легкого топотка спешившей по своим делам лисицы, ни скрипа колодезного ворота в ближайшей деревне, обычно разносившегося за версту. Звуки растворились, но не исчезли — лишь напомнили, что мир един и, если отбросить повседневную суету, на миг забыть о конечности собственной жизни, остановиться, замолчать и прислушаться, то поймешь, что мир течет не вокруг тебя, а сквозь. И ты значишь для него не больше и не меньше, чем один-единственный лист из бесчисленной свиты листопада. И потому не стоит разделять листья на кленовые и осиновые, красные и желтые, матовые и глянцевые. И потому волк, бегущий лесной тропинкой, ничем не лучше ворона, парящего в небе, но и ничем не хуже человека, забывшего о своем родстве и с теми, и с другими…
