Далия Трускиновская - Окаянная сила
— Никона? Да ты, Никита Сергеич, с ума, чай, съехал! — От изумления боярин забыл и голос утишать. — Никона! Да ты вспомни, где тогда Никон-то был! Он, охальник и греховодник, в Ферапонтовом монастыре грехи свои замаливал! Да и сколько ему, Никону, тогда лет сровнялось? Совсем уж трухлявый старец стал…
— Кто, Никон — трухлявый старец? А не попадался ли тебе, Андрей Ильич, доносец его келейничка, старца Ионы?
Тут Алена вспомнила прозванье этого престарелого сплетника, обозвавшего греховодником опального и давно помершего патриарха Никона. Был он роду Безобразовых, а на государевой службе оказался еще при царе Михаиле. То, что при столь преклонных летах он не выслужился выше стольника, много о чем сказало бы более искушенной в придворных нравах мастерице, но не Аленке.
— Что еще за старец Иона? — высокомерно осведомился Андрей Ильич.
— То-то, вольно тебе, свет мой, сумасбродами добрых людей честить. А дела и не знаешь. Патриарх наш бывший в келье у себя содом и гоморру завел.
При мысли о таковом непотребстве оба собеседника перекрестились, прошептав: «Спаси, господи!»
— Я тот доносец видел, мне его покойный государь за диковинку показывал. Посмеялись… Вот она, блудня-то, когда из него повылезла! — возгласил Никита Сергеич. — Он ведь до чего додумался? Он, еретик поганый, проповедовал, что надобно освященным маслом все уды помазывать, и что в тайный уд, где животворящим крестом не заграждено и маслом не помазано, бес вселяется. И это самое он и творил — прости, господи…
Но Андрей Ильич явственно призадумался, приоткрыв рот и как бы оценивая затею ссыльного и лишенного сана патриарха с приведением разумных доводов в ее пользу.
— Да я к чему клонил-то? — обеспокоенный таковой задумчивостью, быстро продолжал Никита Сергеич. — К нему в крестовую келью приходили женки и девки как будто для лекарства, а он с ними сидел один на один и обнажал их донага будто для осмотру больных язв — прости, господи!
— Прости, господи! — торопливо согласился старенький стольник Безобразов.
— И к нему то дьячок, то служка по его приказу ночью тайно женку водил. А ты говоришь — дед трухлявый! Легко так-то, не знаючи…
— Про Никоновы блудные дела я и до того ведал, — приосанясь, отвечал Андрей Ильич. — Еще когда покойный государь его на патриаршество уговаривал, на коленях перед ним стоял, он, сукин сын, кобенился, и тогда же подвели ему Анну, сестру Большого Ртищева, и с ней укладывали, а это ведь уж даже не блуд, а прямое прелюбодеяние — Анна-то за Вельяминовым замужем была! Это всем ведомо. А только к царенку нашему он, как бы мы ни желали, отношения не имел — его и на Москве-то в те поры не было!
— Как же? — расстроился Никита Сергеич. — Неужто врут люди? Явственно же говорят — Никон, Никон!
— А не ослышался ли ты часом? — прищурился вдруг Андрей Ильич. — Может, не Никон то был, а Тихон? Стрешнев Тихон Никитич? Который потом в воспитатели к царевичу был назначен? Вот про него я нечто подобное слыхивал… Был при государе Федоре Алексеиче стольником, похоронить государя не успели — пожалован спальником, а как нашего царенка с царем Иванушкой на царствие венчали, он уж царским дядькой был и под левую руку его в Собор вел! А на следующий же день в окольничьи бояре пожалован! Как ты полагаешь — ведь неспроста это? А, свет?
— Да что ж я, совсем с ума съехал, чтобы Никона с Тихоном спутать? — возмутился Безобразов. — Да что ж это такое делается? Свет Борис Алексеич! Рассуди хоть ты нас, ведь этот изверг меня непутем честит!
Никита Сергеич шарахнулся от Безобразова, замахал на него длинными спущенными рукавами — мол, опомнись, при ком непотребные речи развел! Голицын же, не раскрывая глаз, проворчал нечто, чего не можно было уразуметь.
— Ты что на меня машешь? Ты что мне рот затыкаешь? — вовсе позабыв о приличиях, воскликнул Безобразов. — Я до государя дойду!
— До которого? Ежели до государя Ивана, то ступай, скатертью дороженька! А то у нас еще государыня Софья есть — ждет тебя не дождется!
Голицын счел нужным проснуться.
— Слушать вас обоих скучно, — сказал он. — От баб своих, что ли, этих дуростей понабрались? Ведь доподлинно известно, когда Петр был зачат. Наутро после той ноченьки ученый чернец Симеонка Полоцкий ни свет ни заря к государю Алексею Михалычу пожаловал с воплями — мол, звезда невиданная явилась и славного сына предвещает! А государь в мудрости своей и день зачатия, и обещанный день рождения записал и к дому Полоцкого караул приставил. Государю-то, чай, виднее было, кто с царицей ту ночь ночевал!
Бояре растерянно переглянулись.
— А жаль… — едва ли не хором проворчали оба и, покосившись на Голицына, добавили для бережения:
— Спаси, Господи!
— И нечего такими отчаянными словами добрых людей смущать, — с тем Борис Алексеевич опять откинулся, приладился поудобнее и закрыл глаза.
И не понять — точно ли нимало не обижен тем, что не поехал с государем в Измайлово? Если посмотреть с иной стороны — когда выезжали, князь Голицын на ногах-то не держался, убрел отсыпаться в какой-то чуланчик. И по сю пору не проснулся толком…
Бояре заговорили о делах, совершенно Аленке непонятных, — о зерне прошлого да позапрошлого урожаев да о ценах на пеньку. Ясно ей стало, что тут она ничего о прибытии государя не услышит.
Не шелохнув занавеской, исчезла Аленка из столовой палаты — и лицом к лицу столкнулась с Пелагейкой.
— Не бойся, девка, — Пелагейка улыбнулась ей. — Уж я-то не скажу.
— Ой ли? — Аленка всё же отстранилась от нее.
— А что мне с тебя проку? Нешто у государыни время есть еще и о тебе, свет, беспокоиться? Я ей про дела важные доношу.
Пелагейка сообщила это без всякого стыда, а даже с достоинством.
Государыней в Светлице звали и впредь звать собирались Наталью Кирилловну, а Дунюшку — как когда, хотя именно она и была настоящей царицей, царевой женой, а Наталья Кирилловна — вдовствующей.
— А когда государыня к нам опять будет? — спросила Аленка, сообразив, что уж эта проныра должна такое знать.
— А вот сегодня и обещалась. Да ты не бойся, свет! Ты мне, Аленушка, сразу приглянулась — не охальница, не бесстыдница, девка богомольная. Я-то в Светлице на всякое насмотрелась. А на тебя глянешь — сердечко радуется. Через годик-другой, коли государыне угодишь, быть тебе в тридцатницах.
— Куда мне в тридцатницы… — Аленка даже руками развела. — Это же честь такая, а я еще неумеха рядом с теткой Катериной, теткой Авдотьей да теткой Дарьей. И поучиться у них тоже сейчас не могу…
Знаменитые золотные мастерицы, Катя Соймонова, Дуня Душецкая и Даша Юрова еще в сочных годах были, однако Аленка их за глаза тетками, а в глаза матушками звала. Тридцатницы! Видно, еще с царицы Авдотьи Лукьяновны, благоверной супруги государя Михаила Федоровича, повелось — в Светлице есть тридцать мастериц наилучших, царицыных любимиц. Одна уходит по старости или по болезни, а то и по семейному делу, — другую тридцатницей государыня нарекает, так что всегда их в Верху — ровно три десятка, и длится это, надо полагать, не менее семидесяти годков…