Эрик Ластбадер - Дай-сан
И перед ним — Дольмен, который растет, извивается и сияет. Он ужасен. Это — сумасшествие, воплощение страха, месть самой жизни.
Какой он, Дольмен? Непонятно.
У него множество щупалец, широкий хвост, огромные круглые глаза без век с двойными зрачками, пульсирующая щелеобразная пасть…
Или же у него исполинский клюв и вся в складках кожа… Есть ли у него рога? У него нет зубов, но зияющая пасть смотрится омерзительней во сто крат, чем если бы в ней были клыки.
Он почувствовал, как что-то странное нарастает у него в душе. Решил, что это панический страх, и загнал его внутрь, подальше, в немереные глубины своей новой сущности.
Он не знал, как с этим сражаться. Он замахнулся мечом, Ака-и-цуши, но чужеродная атмосфера — тягучая, вязкая — растворила силу удара.
Оно притянуло его к себе:
И ЭТО ТО, ЧЕГО Я БОЯЛСЯ?
Ураган, пронесшийся по сознанию, потрясающий его вселенную.
Он замер, ошеломленный.
Он почувствовал, как его затягивает в эти пульсирующие объятия, как смерть обволакивает его.
Сознание исчезло. Он был бессилен.
Очень скоро от него останется лишь пустая оболочка, покачивающаяся на волнах, — еще один обломок кораблекрушения в мертвом море.
* * *Они поднялись на гребень длинного извилистого хребта, и там им послышался голос.
Зов.
Шел снег, и неестественный свет, разливавшийся в разреженном воздухе, придавал его хлопьям розовый оттенок, словно некий огромный раненый зверь орошал их своей кровью.
Они задыхались в клубах тумана.
У хребта не было обратного склона.
Не было ничего, кроме тумана. Зеленый и непроницаемый, он наползал на реальность мира, словно поедая его заживо, и старая плоть распадалась, растворялась в накатывающем приливе.
Здесь, мысленно произнес Хинд.
Моэру с Хиндом переглянулись.
Небывалая тишина.
Они смотрели друг другу в глаза. Они напрягали волю, видя лишь то, что хотели видеть.
Хинд всполошился.
— Что происходит? — шепотом спросила Моэру.
Что-то странное. Ты боишься?
— Да.
Даже он не знал, что это.
А потом им послышался зов.
Вдруг не стало воздуха.
Моэру повернулась в сторону тумана, быстро шагнула в него — с сумрачной отмели в темноту чернее ночи.
Было ли это игрой клубящегося тумана или действительно две фигуры канули в этот непроницаемый мрак? Хинд наконец понял, что произошло, и, не оглядываясь, побежал вниз по склону, к широкой реке — туда, где бушевал Кай-фен.
Оно подошло к нему, крича посреди одинокого ветра, трепавшего тонкие сосны на последнем холме его души.
Щупальца страшной твари, если это были щупальца, обвились вокруг его тела, раздирали его плоть, впивались в кости, перемалывая их в муку.
Но он держался на последних обломках своего существования, зная, что у него есть ключ.
Но какой?
У меня нет имени.
Спокойствие вливалось в душу, по мере того как смерть забиралась все выше.
И он впустил яркую искру, живительный дождь в сердцевину его естества, потому что ему уже нечего было терять и ему ничего больше не оставалось — только это. Что бы оно ни несло в себе…
Спасение.
Он воззвал к силе. Он наконец понял, что он теперь чародей. Понял и принял это. Карма. И кое-что еще. Он принял правду о себе, открыв все шлюзы. Поначалу он хотел призвать женщину-кузнеца, ибо открылось ему, что у него нет якоря, а значит — и прочности, и именно поэтому он не в силах противиться разрушению, растворению в Дольмене. Ему нужно что-то, за что можно уцепиться. Ему нужна она… Он направил свой разум на покрытые снегом склоны Фудзивары, но перед мысленным взором предстала такая картина: остывший горн, пустой дом… Значит, ответ — не в ней. Тогда в чем же?
Он звал, и зов его был криком чаек с бескрайнего берега; он перестал тонуть, перестал прятаться от себя. Он почувствовал, что она уже близко, последняя треть его сущности, обретя которую, он обретет целостность — последнее творение дор-Сефрита, завершению которого помешало яростное нападение Дольмена на Ханеду.
Они не сольются…
Но почему?
Он погрузился в себя, не обращая внимания на уничтожение, охватившее его существо.
И нашел ее в себе — женщину-кузнеца.
А потом она вошла в него. Его закружил вихрь сияющих искр — красных, зеленых и голубых, — и он прикасался к ним, то к одной, то к другой, в изумлении и восторге, смеясь и крича, и все его существо осветилось осознанием того, что он обрел наконец целостность, что именно этого и боялся Дольмен. Больше не было владык и могущественных покровителей, — поэтому и умер Эгир, — больше не было мудрецов. Детство закончилось.
Ронин, Сетсору, а теперь и Воин Заката гладили грани последней трети его сущности. Красная, зеленая, голубая. Крин, Моэру и Мацу. Любовь, сила и вера. Слияние всех его свойств, всей его мощи: Дай-Сан.
Энергия струилась в теле, как могучий поток воды, бесконечной, бездонной, не имеющей возраста. Он подумал о последней уловке дор-Сефрита. Маг, понимающий неминуемость своего поражения, выбросил на игровой стол свою последнюю карту: он создал женщину-кузнеца, воспользовавшись сущностью Мацу, взятой из погруженного в сон рассудка Воина Заката. В качестве вехи. Подсказки. И Воин Заката все понял как надо. Теперь его вселенная сделалась бесконечной, ибо высветился источник его неубывающей мощи — он сам.
Его огромные пальцы, защищенные перчаткой из шкуры Маккона, сомкнулись на рукояти Ака-и-цуши, и он вогнал его сияющее острие прямо в сердце Дольмена. Его могучий напор безжалостной плетью хлестнул по твари, уже почти поглотившей его. Стрелы сине-зеленого огня, горячее солнечного ядра, расплескались разорванной лентой вдоль лавандовых кромок его сокрушающего клинка, прокатившись по всей длине — от гарды до обоюдоострого острия, — и вырвались наружу, сжигая все на своем пути. Послышалось тихое жужжанье, которое становилось все громче одновременно с нарастанием тепла, пока не заполнило весь его мир, сравнившись по силе звучания с отчаянным биением его сердца. Радостное возбуждение переросло в экстаз.
Наверно, Дольмен закричал, осознав приближение смерти.
А потом на него вдруг нахлынула штормовая волна — жизненная сила Дольмена, рвущаяся бурлящим потоком из ран, нанесенных необузданной яростью Ака-и-цуши. Теперь он вобрал в себя всю ужасную историю этого существа. Перед мысленным взором мелькали устрашающие картины разрушения и мучений, одна омерзительнее другой. Привкус неизмеримого отчаяния.
Воздух зыбился и колыхался, пока он рубил мечом. Потом атмосфера вскипела мириадами лопающихся пузырьков. Горизонт вздыбился, и послышалось смутное, хриплое шипение пара под немыслимым давлением. Оглушительный невыносимый вой, а потом…
