Елена Павлова - Золотой Лис
Вниз она слетела с чётко оформившимся желанием построить всех спасённых в колонну, вручить флаг и отправить к дроу в гору, придав пинками нужное ускорение. Все живы? Все. Все здоровы? Все. Пошли на фиг! Все!
Строить оказалось некого. О недавнем присутствии Рогана напоминал только матрас на полу, а единственным, подходящим для придания ускорения, объектом оказалась чья-то задница в чёрных форменных штанах, азартно елозившая под разделочным столом.
— Та-ак! — зловеще протянула Лиса. — Гро-ом?
Стол нервно подпрыгнул, помянул дроу в большом количестве, застучал всеми четырьмя ножками, слегка отъехал от стены и, наконец, разродился Громом.
— О, Лисища! Разбудил, да? А я тут, того, крышечку уронил, да…
— Нет, сама проснулась, — Лиса разглядывала виноватую физиономию вампира. — Что у тебя на лбу?
— Так, видишь, какая штука… — Гром как вылез из-под стола, так и сидел на полу, прижав к груди крышку и дружелюбно помаргивая глазками. — Встали все уже. Я их и покормил, они и ушли, да. И я уж собирался, но, дай, думаю, поем. Да. Тоже. И яйцо-то и уронил. И за тряпочкой шагнул… — настроение Лисы стремительно улучшалось. Она уже примерно знала, что Громила скажет дальше. — И ногой в яйцо, и поскользнулся. И прямо неудачно так, прямо упал. Прямо на кастрюлю эту, прямо лбом, — вдумчиво вещал вампир, жестикулируя крышкой. Лиса сдерживалась из последних сил, чтобы не заржать. — Лоб, он так ничего себе, лоб, синяк просто, да. Крышка — вот она, улетела, крышка-то. А вот кастрюлька… Ты это, Лиса, ты не думай, я тебе другую… — Лиса не выдержала и заржала.
— Ой, Громила, ой, не могу! — одного взгляда на кастрюлю, вернее на ковшик, хватало, чтобы вызвать очередной приступ неудержимого хохота. Донышко ковшика для молока сложилось пополам, один край сплющился в ноль, ручка задорно торчала, как задранный хвост. — Тебе не в Руку, тебе в кузнецы надо было! И лбом вместо молота… — наконец вздохнула она, вытирая слёзы.
— Так я ж и был. Только давно очень. Давно… — Гром задумчиво потрогал постепенно исчезающий синяк на лбу. — Там, в Бризе. И подняли меня там. Я бы сгорел, наверно, но меня Марта спасла. Жена моя, Марта. И дети.
— Спасла? — удивилась Лиса. — От чего? Почему "сгорел"? В Госпиталь не добраться было?
— Не, Лиса, не было ещё Госпиталя. Его потом сделали, Марта померла уж тогда. А она почти до ста лет дожила, моя Марта. Не хотела меня одного оставлять — и жила, — Гром нежно прижал к груди крышку. — Она уж и ходить не могла, и ослепла почти — а всё жила, да. Я её по вечерам в сад выносил и рассказывал, что вокруг вижу, ей нравилось. Одно жалко: согреть-то я её не мог уже, видишь, какая штука, сам-то уже холодный, а она зябла сильно под конец, в жару даже, летом. Ноги мёрзли у неё, да, — удручённо покивал вампир сам себе, баюкая крышку.
— Громила… сколько же тебе лет? — ошеломлёно прошептала Лиса, тоже опускаясь на пол.
— Так… не знаю, — как будто проснулся Гром от воспоминаний. — Много. Я ж не считаю. Живу и… живу. Я ж ординар, мы не меняемся. Как был — так и есть, да. Да и не случалось так-то ничего такого, памятного. Вот Марту хорошо помню, детей, Бриз сам помню — а потом жил и жил, и ничего… Ну вот, смотри, — понял он, что Лиса не отвяжется: — Я Марты на пять лет старше. Подняли меня как раз после дня рождения её, тридцать четыре ей исполнилось. Мне, стало быть, тридцать девять было. Померла она в девяносто семь, а через семь или восемь лет… не помню, но меньше десяти — и Госпиталь открыли. Вот и считай.
— Но… Это война, что ли, ещё была? Ты что же — старше Дворца?
— Старше, — спокойно кивнул вампир. — Не я один. Из ле Скайн многие, Перворождённые, опять же. А из ординаров — не знаю, кто сейчас ещё остался. Мы же друг другу-то не сильно интересны. Так — выпить, в картишки — да я не очень как-то. Как Зов из Госпиталя послали, нас сотни полторы набралось, ординаров. Ле Скайн тогда больше было, намного, раза в два. Я тогда отметился и обратно в Бриз вернулся. Война-то заканчивалась, а бандитов меньше не стало, лезли, сволочи! А у меня ж в Бризе внуки да правнуки, кто их оборонит? Я ж среди мужиков и так самый сильный был, а, как вампиром стал — так и вообще. На меня все надеялись. Видишь, какая штука: кто там сверху — люди, эльфы — деревенским по боку, а бандиты — это всегда паршиво. Потом уж, как потише стало, ушёл в Руку. Так и служу с тех пор.
— Как же тебе удалось… без Госпиталя?.. — Лиса по-новому рассматривала друга, оказавшегося живым раритетом.
— Так… семья кормила. По очереди, да. Как Марта завела порядок, так и кормили. Сначала они, потом и внуки выросли, а там и Госпиталь открылся. Видишь, какая штука: Марта — она сильно строгая была. Как говорила — так все и делали. Ребята все хорошие выросли, мать слушались, даже когда и взрослые стали уже, да.
— А как же тебя в вампиры-то угораздило?
— Да… похмелялись мы с мужиками. После дня рождения, после Мартиного, да. В кабаке сидели, в деревне. Тут орут на улице, что вампиры налетели, трёх девок схватили. Понятно, зачем, да. Мы и побежали — кто с чем. Я оглоблю схватил какую-то. Там их пятеро было, я как палочкой махнул — у одного голова и отскочила. А оно ж… сама понимаешь… Ну, остальные четверо девок бросили — и на меня. Уволокли на задворки, в сарай дровяной, я и не понял ничего. А один, уходя, и говорит: "Тебя, паскуда, убить мало за то, что ты сделал! Так поживи — помучайся!" А я и не понял. А как на солнце вышел — так от меня дым-то и пошёл. Ну, спрятался обратно, весь день просидел, да. Ночью пришёл домой, весь в ожогах, страшный… Иду — и думаю: сейчас мне Марта задаст! А она всё поняла сразу, заплакала. Да… Иди, говорит, в подвал, я что-нибудь придумаю. Я и пошёл. Сидел-сидел, жрать хочу — сил нет, какой голод. А из того, что там есть, ничего не лезет, ни сыр, ни ветчина — ничего не хочу, да. Смотреть прямо противно. Мёртвое оно всё, неживое — как я. Нашёл яблоки прошлогодние — вроде ничего, не противно. Одно кусил — а жевать не получается, челюсти не такие какие-то стали. Сижу — сосу кусок, во рту мусолю… А как представлю, что Марта входит — голод прямо глаза застит, как накатывает! Я и думаю: я ж её загрызу! Я ж их всех загрызу! Как же я буду-то после этого? Неправильно же это совсем, понимаешь? Я чурбачок под крюк для окорока подкатил, пояс из штанов вынул, голову в петлю — и повис. И вишу, как дурак — толку-то? Только в шее хрустнуло, и штаны свалились. Без пояса-то. Стал штаны подтягивать, задёргался — рубаха-то с плеч и сползла. Это не шея хрустела — это ворот того, лопнул. И спеленало меня — не рыпнешься, только если всё порвать. И буду голым висеть — срам-то какой! Да и жалко рвать-то, новое почти! А тут Марта спускается, с фонариком и с курицей живой. А я висю… вишу… болтаюсь, в общем, за штаны держусь, и только зенками на неё — блынь, блынь. Она: "Ро-ома!", и руками всплеснула. Фонарь упал, разбился, курица по подвалу мечется, орёт, пух, перья — а!.. — махнул Гром рукой. — Беда. Да. В общем, вылез я. По потолку. Курицу выпил. Все спать легли. А я посидел — и опять есть захотел. Ты ж понимаешь, чего там в этой курице? И думаю: этак я за неделю всю живность нашу сведу — и всё равно кусаться полезу. И пошёл на речку, благо ночь. Камушек подобрал по дороге, хороший такой, в рубаху навязал, и на шею, и в воду — бульк. А, видишь, какая штука — лето же. Обмелело! Голова там, а жо… это… ноги — снаружи, да. Но, думаю, мне и этого хватит, щас захлебнусь — и всё. И всё жду, когда же помирать-то буду? А!.. — опять досадливо вздохнул он. — Торчал там, торчал — совсем скучно стало. Вылез, ушёл обратно, мокрый весь, и внутри вода булькает. Решил: утра дождусь, с Мартой и детьми попрощаюсь — и на солнышко. Больно, конечно, но помирать-то надо? Во-от. Как на меня Марта заругалась, когда я ей сказал! Забор, говорит, нечиненый, крыша течёт — а он помирать собрался! А в кузне кто будет? — он замолчал, задумчиво уставясь в никуда. Лиса сидела, затаив дыхание: боялась сбить настрой. Первый раз на её памяти неразговорчивый и обычно молчаливый Гром что-то рассказывал, тем более — о себе. Тем более — такое! Что там романы — там всё выдуманное, а здесь — вот он, Гром, и это не выдумки, не чей-то романтический лепет. — Она, как корову подоила в пять утра, так и пришла. Молока принесла парного, с яйцами, с полведра. Я выпил, а всё равно чего-то не хватает. Она мне руку и дала. Пей, говорит, не бойся. Я пью, а она по голове меня гладит и слезы утирает. Я уж постарался осторожно, но ей, наверно, всё равно больно было. Я ж не умел тогда ничего. Только недели через полторы что-то прорезалось. Само, ниоткуда. Просто стал знать, как боль снять, как заживить. Не особо, конечно, какой из меня маг, по печати-то всё равно лучше получается, но хоть как-то. Вот и с Лягушонком пригодилось, печатей-то не было у меня, да. А Марта мне к тому времени одёжину сшила такую, чтобы всё-всё закрыто было, и шляпу такую, — он показал, какую шляпу. — Чтобы всё в тени. И очки солнечные. Так год и прожил. Зимой-то легче было, зимой солнца мало, а к весне я уже чего-то мог, да. Тоже само в голове появлялось — как чего надо. Просто понимал, что это — вот так. Мужики сначала стремались, потом попривыкли — железо-то всем надо, да. Война же. До Бриза-то так и не докатилось, Дорка-то, из Гривских, хорошо им мозги вправила, да. После Верхограда дома уж не разваливались, только бетонка накрылась, и железка тоже, да леса вокруг сошлись, — он поймал недоумение во взгляде Лисы и попытался объяснить: — Это дороги такие были. Бетонная и железная. Только она железом не мощёная, а две полосы такие, по ним вагоны ходили с грузами. Их с тех пор и нету, с войны, порталы же, открой да иди, куда хочешь, кому дороги-то нужны? Во-от. Да. А дети были у нас, да. Еще двоих Марта родила. С первым дёргалась, что я подумаю — изменила. А мне и невдомёк. Двое-то были у нас уже, почему ж ещё не быть? Мне потом только сказали, что, мол, у вампиров не бывает. А у нас были. Я потому и с тобой не сильно удивился.
