Лев Вершинин - Доспехи бога
Тридцать минут до старта.
Можно, наверное, перетерпеть эту боль, она здешняя, она не полетит со мной на орбиту, да ее, оказывается, уже почти и нет, иссякла, выдохлась, но меня по-прежнему бьет озноб, меня лихорадит — словно вот сейчас, в эти последние минуты, решается что-то очень важное, и, оторвавшись от поверхности Брдоквы, я уже никогда не узнаю правды; словно она нужна мне, эта правда…
— «Правда». «Истина». «Царство».
Это уж скорее про Ллана…
— «Возрождение», «воскрешение», «бессмертие»… Вот оно!
Всего одна фраза, даже пол-фразы, без конца и без начала.
…[и сказал] Вечный: и предан будешь, и мертв будешь, и воспрянешь, если тверд будешь, по воле Моей [бессмертен] будешь, и вернешься, и [задуманное] завершишь…
И пометка: «Фрагмент позднейшей интерепретации. Записано в Южной Камари».
Вот, значит, из какой дыры он был родом…
Кибер таращится на меня из ниши отсека. Не бойся, глупыш, это не игла, это всего лишь электронная отвертка, к тому же холодная. Сейчас, малыш, сейчас; ты лучше голеньким побегай, целее будешь. Не стоит тебе в этих латах бродить, большой тут на них нынче спрос ожидается…
Быстрее, быстрее…
Сделано.
Барахлишко вот сюда, в капсулу, тебе она без надобности, пешком доберешься…
Щелчок по носу — и остолоп оживает.
Поигрывая мышцами, идет к выходу. Исчезает за дверью.
— Готовность номер один, — сообщает комп.
— Принято, — отзываюсь я. — Капсулу отделить на взлете.
Ну что ж, Брдоква, долг платежом красен. Я не мог знать, что этот парнишка хотел всего-навсего стать богом. Последнее дело — убивать чужих богов. Но я — не Вечный, и вернуть его не смогу.
Тебе нужен бог? Давай попробуем вместе!
И плюнь, Брдоква, в глаза всякому, кто скажет, что богом быть труднее, чем директором Департамента…
Эпилог
Когда в весенней степи ловчие отбивают от матери голенастого теленка с кожистой припухлостью посреди крутого лба, он сперва дичится, шарахается и даже пытается боднуть — забавно и неумело; спустя время — радостно бежит навстречу, смешно хлопая лиловыми веками и норовя лизнуть знакомо пахнущую руку, а от чужих бежит прочь, забавно взбрыкивая и покряхтывая. Это еще не бойцовый бык, а только заготовка, алмаз, нуждающийся в огранке. А вот когда, воспитанный должным образом, вздыбит он гребень и взроет утоптанную землю турнирного поля острым копытом, когда кровь, туманящая выпуклые глаза, сверкнет на песке арены — тогда-то, и только тогда оценят зрители искусство умельца, готовившего зверя к единственному в жизни сражению.
Поединок с единорогом — высокая потеха сеньоров, и никто не скажет, что в этом бою человек всего лишь хладнокровный убийца, ибо неудачники нередко возвращается домой на носилках, тщательно обмытые для отпевания, а победителей, увенчав розами, отсылают на пастбище — жить и давать потомство…
Всякий мальчишка на селе мечтает стать бычьим пастухом, отважным, могучим и почти свободным. Но не каждому дано умение воспитать бойцового быка, не каждому дано разбудить в скалоподобном теле заложенную от роду страсть к схватке и победе. От отца к сыну, к внуку, к правнуку передаются сокровенные секреты и тайные уловки. Потому-то бычьим пастухам во всем поблажка, даже если рушится мир.
Вот и Тоббо уцелел.
Он ведь уже почти шагнул за черту; его, полуживого, выволокли из лечильни, вырвав из рук сердобольных монахинь, наскоро показали кому-то, тотчас закивавшему, о чем-то спросили и, не дожидаясь ответа, повели вешать.
Но не повесили.
Выдернули из петли в последний миг.
И ни палач в пурпурном камзоле, ни судья в алой мантии не посмели противиться повелению столь высокой персоны, как новый владетель Баэля…
Добр граф: снизил на три года оброки. Снисходителен: едва заняв престол, повелел собрать всю пытошную снасть и утопить в омуте, а вилланов за провинности наказывать лишь плетью али кнутом. Но, надо сказать, и не без причуд. Никому иному из сиятельных эрров в голову не придет, заехав в домишко бычьего пастуха, оставить свиту в ста шагах от ограды и выпивать с собственным вилланом.
Как, скажем, нынче.
Мнутся вдали графские ловчие с доезжачими, хмыкают втихомолку пажи да конюхи, а графу без разницы. Смеется граф, самолично плещет огненное зелье в чаши.
— Пей, Тоббо, пей, не стесняйся! Ну! Велю тебе — пей!
Как ослушаться, ежели господин повелевает? Со стуком сдвигаются чаши, огонек загорается в утробе.
— Ух ты! — скалит граф крупные зубы. — Хвалю, Тоббо! Славного быка растишь. Не поскуплюсь, будет тебе награда. Давай еще — за него, за рогатого! Велю!
Уже не огонек внутри, целый пожар гудит, и пот выступает на лбу.
— А что, Тоббо, — едва ль не приятельски щурит граф выпуклые, совсем бычьи очи, — ни о чем не жалеешь, а?
Некое время выжидает. Хоть и отмалчивается бычий пастух, отводит глаза, услыхав такой простецкий вопрос, но владыка графства Баэльского упрям; всякий раз задает его, распивая огнянку с вилланом, а случается такое не сказать, чтобы редко.
Похоже, очень важно графу получить ответ.
Но Тоббо молчит, уставившись в землю.
— Упрямый ты, Тоббо, — в графском голосе шелестит разочарование. — Упрямый и дурной. Ну и ладно. За жизнь, тобою спасенную, я с тобой в расчете. Ты мне, я тебе. А что я сулил, то в силе остается, учти. До турнира, и верно, обожди, а после… В общем, надумаешь, приходи в замок… — короткий смешок. — В ближнюю стражу, понятно, не возьму. Да и в дружину тоже погожу. Начнешь с золотаря. А там посмотрим по службе.
Сказал так, встал со скамьи, привычно, не касаясь стремян, взлетел в седло.
И ускакал, озорно гикая.
А свита — следом.
Тоббо же остался сидеть, как сидел, наслаждаясь нежным и теплым туманом, заполнившим голову, ни о чем не думая, ни о чем не вспоминая.
О чем вспоминать?
Великий мятеж закончился. Шквалом пронеслось багровое пламя, обуглило стены замков и, зашипев в крови, стихло — только искры еще какое-то время плясали над краем, порою вспыхивая то там то здесь малыми огоньками, тотчас угасающими под мечами закованных в броню всадников. Тихий покой вернулся в села; усмирилось вилланское буйство. Господа же, упившись местью, огляделись и простили уцелевших. Дозволили трудиться, возмещая утраченное. Однако же накрепко запретили аж до следующего Дня Четырех Светлых снимать с шестов головы тех, кому не повезло. Да еще, заботясь о пропитании вилланов, повесили на околицах деревень лишние рты — стариков, и калек, и прочих бесполезных дармоедов.
Вереницы слепцов, которым сохранили жизнь, бродят нынче по дорогам, цепляясь за одноглазых поводырей, и жирные черные птицы вопят над Империей.
