Сергей Юрьев - Хрустальная колыбель
Эрл Бранборг, лорд, по воле Откровения ставший Служителем, теперь двигался навстречу Небытию, но теперь уже по собственной воле. Хотя есть ли собственная воля у того, кто связал свою жизнь и судьбу с Храмом? Воля, Жизнь, Судьба — а не одно ли то же всё это? Три ипостаси бытия, три состояния веры, три столпа, на которых держится Бытие… И вот однажды тот, кто провозгласил себя Лордом Мира Сего, подменил Неутолимой Жаждой и одно, и второе, и третье, положив начало Злу…
Печать, точнее, то, что от неё осталось, действительно лежала на том же месте, где исчезло чудовище, бывшее когда-то Симом Тарлом. Только золотой блеск скрывался теперь под слоем ржавчины, и ещё — земля никак не хотела впитывать бурую кровь того, кто ещё недавно хотел ею повелевать. Теперь надо оставить всё серебро, все обереги, все мысли о вере и Творце — иначе Печать не сработает и не перенесёт его туда, где, может быть, находится Юм, туда, где сгинул Святитель Герант, туда, где скрывается Зло, желающее уничтожить этот мир до основания, чтобы потом сплясать на пепелище и попытаться Ничто превратить в Нечто, а потом это кособокое Нечто превратить во Всё… Страха не было — была неизбежность, с которой трудно смириться, но которая на то и неизбежность.
И страдания мучеников воздадутся им Благодатью, Покоем и Светом…
И за последним порогом жизни земной откроется перед ними Жизнь Вечная…
И…
Всё! Довольно утешать себя. Хватит держаться за прошлое. Если путь избран, надо идти…
Он стиснул пальцами рыхлый пористый кусок металла, который тут же рассыпался в прах, но в последнее мгновение порыв горячего ветра сбил с травинки каплю искрящегося солнечного света, и наступила тьма.
— Ау! — Только назвав имя, Созерцатель добился того, чтобы она оторвала взгляд от собственных ладоней. Черты её лица заострились, и глаза теперь казались ещё более огромными, чем тогда, то ли мгновение, то ли вечность назад… — Здесь не место для страданий, здесь не место для тебя.
Её тело стало прозрачным, и сквозь него был виден лепесток лотоса, уходящего корнями в Ничто. Казалось, даже слабое дуновение ветра способно смешать нимфу с Небытием, но и для ветра здесь тоже не было места.
— Древние существуют для радости и созерцания прекрасного… Без этого тебе незачем жить. — В голосе, звучавшем из пустоты, слышалось удивление и испуг, но нимфа, казалось, не слышала ничего — всё заглушал стон, который она держала внутри себя.
Случилось то, чего не должно было случиться, что было противно природе и всякому смыслу… Впервые кто-то из Древних познал горе и при этом не расстался с жизнью… А ведь, казалось бы, всё так просто: жизнь есть радость, горе есть смерть, и только благодаря незыблемости этого закона первенцы Творения ещё продолжали украшать собой Дивный Сад.
— Я даже не дала ему имени… — говорили её глаза, полные невидимых слёз.
— Он всё равно не должен был здесь оставаться. — Теперь Созерцатель скорее самому себе объяснял, почему он позволил двум неведомо откуда взявшимся пришельцам забрать младенца. — В нём слишком много человеческого, чтобы я мог позволить… Чуждая воля изменила бы Дивный Сад, чуждая воля могла его уничтожить.
— Дивный Сад всё равно исчезнет. — Её глаза спорили с ним, и это было ещё более нелепо, чем всё, что произошло раньше. — И ты исчезнешь, Невидимый. А я останусь. Останусь до тех пор, пока есть надежда.
— Надежда… — словно эхо повторил Созерцатель. — Надежда — это когда ждёшь неизвестно чего и хочешь того, чего не может быть. Избавься от этих мыслей и исчезни — так будет лучше для всех, и для тебя тоже. Посмотри — лотос, на котором ты сидишь, уже начал увядать. Надежда — это заразно, тоска — это смертельно, смерть — это навсегда. Разве ты хочешь, чтобы по твоей милости погиб Дивный Сад, последнее, что осталось в этом мире прекрасного, поистине прекрасного.
— А разве тебе не всё равно? — спросили её глаза, и в тот же миг лепестки лотоса покрылись трещинами и начали осыпаться в чёрную бездну, где уже не было корней. Хромой сатир сделал последний глоток эрдосского вина, и кубок его опустел навеки, танцующие нимфы растворились в брызгах янтарной росы, и только их весёлый беззаботный смех ещё долго звучал посреди бескрайней пустоты, которой не было.
— Ау-у-у-у… — В последнее мгновение Созерцатель попытался разглядеть что-то посреди рухнувшего мира, и его гаснущий взор отыскал лишь едва заметный силуэт одинокой нимфы. Но это последнее видение, полное торжественного трагизма, уже не имело никакого значения. Имеющая Имя была права — ему действительно было всё равно… Давно. Но узнал он об этом только сейчас. Наступило время, когда всему, что когда-то пришлось пережить, следует предпочесть покой. Созерцатель исчез — осталось лишь созерцание.
Глава 3
Погребальный костёр — слишком дорогое удовольствие при моих скромных средствах. Я, конечно, знаю немало весьма достойных людей, которые согласились бы оплатить всё — от умерщвления до молитвы над пеплом, но естественное чувство гордости не позволяет мне воспользоваться их услугами.
Слова, сказанные на исповеди одним отпетым негодяем
Крыса неторопливо шествовала по земляному полу, с любопытством поглядывая на новых постояльцев. Выгребная яма на заднем дворе таверны, ставшей временной резиденцией лорда Холм-Эста, была тщательно вычищена, но вонь отбросов, которые сваливались сюда годами, осталась на месте, и, казалось, единственным спасением от неё было не дышать вовсе.
— Вот ведь дома не сиделось, теперь и нюхайте, — деловито приговаривал стражник, который уже третий день бессменно сидел возле решётки, прикрывающей яму. — Вы-то ладно, за дело хоть… А я-то за что? Может, задохнетесь, а?
Причитания охранника то и дело сменялись застенчивым холопским храпом, но стоило кому-нибудь из узников, встав на плечи другого, достать до решётки, как он немедленно просыпался и начинал бить рукоятью тесака по пальцам, вцепившимся в железные прутья.
— Ишь… Мухора Пятку обхитрить задумали, а ещё благородные, — стыдил стражник своих подопечных и вскоре засыпал снова.
По ночам Мухор Пятка бодрствовал непрерывно, рассказывая троим молчаливым узникам забавные истории из собственной долгой и счастливой жизни — всё больше о том, как служил палачом в Холм-Итте, и милосердие тамошнего лорда никак не позволяло ему обзавестись крепким хозяйством, поскольку платили ему с головы…
На третью ночь Юм научился не слышать эти бесконечные кровавые байки, не замечать вони и приспособился спать, свернувшись калачиком прямо на влажной земле. Сквозь сон всё-таки было слышно, как Орвин Хуборг беззлобно переругивается сквозь решётку с Мухором, как сопит Ойван, с трудом сдерживая себя от того, чтобы не лезть на стену. Но это было не всё… Откуда-то издалека доносился ещё один звук, унылый и протяжный, то ли собачий вой, то ли несмолкающий крик бездомной птицы Сирри, затерявшейся в вечности.
