Карина Демина - Черный Янгар
Брухва спешил тянуть силу.
И я, отчаянно пытаясь выиграть мгновенья, рвала его плетение.
Но где мне устоять перед хозяином дорог. И выбравшись из башни, которая сама, казалось, пошатнулась, накренилась, готовая рухнуть, превратиться лишь в груду камней, я вдыхала раскаленный воздух. Пила его, черпала чужую волю, грязную, как вода в сточной канаве.
— Хийси… — шипел старик, раскидывая плети чужих воспоминаний.
…девочка бежит по горячим камням, смеется, тянет руки…
…старик жмурится, ловит последние капли осеннего тепла. Дни его сочтены, но он счастлив…
…женщина, задумавшись, смотрится в озеро, гадает, куда ушло то, прежнее отражение, в котором она была молода и прекрасна…
Сотни лиц.
И тысячи украденных мгновений, за каждым из которых мне мерещится кривая харя брухвы. И снова слышу шепот его:
— Хийси… слабая…
Слабая.
Я отказалась убивать.
И лишилась той силы, которая отпугнула бы его и любую иную нежить… и теперь незнакомые люди, запертые в памяти брухвы, пожранные им, окружали меня.
За каждым — путь.
И сколько же их…
…раскинулись дороги, сплелись змеиным клубком, ползут, меняются, зовут меня ступить. Всего лишь шаг, Аану… один-единственный шаг и… где ты хочешь оказаться?
В Лисьем логе?
Помнишь ведь овраг за поместьем, тот самый, с ручьем на дне. Ты еще пускала палочки-кораблики с парусами из зеленых листьев. Стены оврага поросли густой травой. В ней удобно было прятаться… и ты пряталась. Целый день проводила там, на дне, не чувствуя ни голода, ни жажды.
…или вот конюшня. Сытное тепло, запах лошадей и сена. Голубиное воркование под самой кровлей. И колючая солома, в которую ты зарываешься, словно в перину…
Сделай шаг, Аану.
Тропа сама ложиться под ноги, узорчатая, что шкура змеиная.
— Нет.
Я переступаю через нее.
И едва не касаюсь другого пути.
Чужой?
Но хочешь, твоим станет?
Судьбу тоже украсть можно. И разве не мечтала ты хоть раз оказаться на месте сестрицы? Чтобы тебя любили также, как любят ее? Решайся, Аану.
И окажешься во дворце кёнига, любимой его женой.
— Нет.
Подумай, Аану.
Роскошь нарядов вместо змеиной шкуры. И драгоценные камни в волосах… золото и серебро… несметные богатства у ног твоих. Власть…
— Нет!
И тропа сворачивается. А брухва шипит, уже, кажется, раздраженно.
— Хийси!
Он бросает под ноги третью дорогу. И в нос вновь шибает запахом гнили.
— Иди, — велит старик, тень которого видна мне. — Твоя. Если не побоишься.
Хранитель путей не лжет.
И я касаюсь босой ступней камня… какой холодный… и не камень вовсе уже — песок. Белый речной. Ракушки проглядывают… куда ни глянь — песок. Он добирается до ограды, сплетенной кузнецами. А я разглядываю железные прутья, каждый — с два моих пальца толщиной. На вершинах их — острые пики. А на пиках — человеческие и звериные головы.
Искаженные болью лица.
Мухи жужжат, вьются над ними.
Снова падалью тянет.
— Ну же, иди, — брухва уже рядом и тычет посохом в спину. — Погляди, что тебя ждет.
Шаг.
Песок ласкает стопы. Нагрелся на солнышке. И присев, я зачерпываю горсть его, чтобы тут же позволить стечь сквозь пальцы. Надо же… я снова чувствую тепло.
— Ну-ну… глупая хийси.
Глупая? Пускай себе.
За оградой — скамьи и много… а на скамьях — люди. Замерли.
— Это пока.
От удара посоха брухвы мир вздрагивает. И люди оживают. Меня оглушают крики, свист…
Что с ними?
Это не ненависть… но лица искажены… и пахнет от них безумием. Оно — одно на всех, словно волна, накрывшая эту толпу, заставляя ее двигаться в едином порыве, подаваться вперед и отступать. Визжать. Плеваться. Швырять огрызками и гнилью…
— Азарт, — брухва облизывает губы. Язык у него синий, распухший, как у утопленника. — Вкусно… будет вкусно.
Он молодеет, напиваясь этой заемной силой.
А я отворачиваюсь и оказываюсь у самых ворот, которые медленно открываются. И толпа замирает в каком-то жадном предвкушении. Слышу скрип ворота и хриплое дыхание рабов, этот ворот вращающих. Гудение веревки.
Совокупный вздох толпы.
И шелест песка под ногами.
— Он здесь, чтобы убить тебя, — брухва пятерней разбирает спутанные волосы. — Если, конечно, ты не убьешь его, хийси.
Человек в железном панцире, начищенном до блеска. В нем, словно в зеркале, отражаюсь я.
Медведица?
Девушка в медвежьей шкуре, слишком тонкой, чтобы защитить от удара.
А человек ударит. Он уже поднял копье и листовидный наконечник его ищет цель.
— Сначала ранит, — деловито замечает брухва.
— Почему?
Мой убийца молод. И красив. Светлые волосы его заплетены в три косы. А борода украшена алыми ленточками. В левом ухе сверкает зеленый камень. А на шее цепь золотая лежит.
Кто он?
Воин.
И толпа приветствует его криками, хлопками, свистом…
— Почему… им нужно зрелище. Это же люди.
Копье замирает, чтобы слететь с ладони. И я чувствую боль… и кровь из рассеченного плеча летит в песок.
— Хватит, — брухва не позволяет алым каплям коснуться песка, сворачивает путь.
Один из многих.
— Твой, — говорит он, почти касаясь меня грязной ладонью. — Возможно, что твой…
— Один из многих, — упрямо повторила я, скалясь. И брухва соглашается:
— Да.
Он уже не враг.
Но и не друг.
— Зачем ты мне показал это? — к моей ладони прилипли песчинки, которые должны были бы исчезнуть вместе с дорогой.
— Просто так, — брухва вновь стар, и синюшный язык облизывает узкие губы. — Ты… хочешь остаться человеком. Но такой дороги нет.
Ложь!
— Пока нет.
Он перебирает пальцами. На правой руке их четыре, на левой — шесть.
— Дороги появляются… иногда.
Мне чудится, что брухва желает меня утешить.
— Но ложью было бы сказать, что такая появится непременно…
Лица отступают. И паутина тает, возвращая меня к Горелой башне.
— …и что она случится вперед остальных.
Шелестом догоняет.
— Скорее всего, ты умрешь, хийси…
А я понимаю: бежать поздно.
Рассыпается зачарованный круг, пропуская копейщиков. Весеннее солнце ласкает гривы лошадей, скользит по чешуе брони. Ветер разворачивает стяги, с которых на меня смотрит вздыбленный медведь Ину. Его пасть оскалена, и я слышу рык отца:
— Окружить.
— Оборачивайся и уходи, — Кейсо встает за моим плечом. В его руках — палаш, и сейчас Кейсо ничуть не похож на ленивого смешливого толстяка, которого я знаю.
Он хмур.
