Ника Созонова - Красная ворона
Если развить метафору со столовыми и ресторанами, то мой случай — личный повар-китаец. Изысканный кулинар, первоклассный мастер эксклюзивных блюд. Разве под силу еще кому-то столь удивительное варево, как смесь ярости, зависти и досады по отношению к демиургу Йалдабаофу? А я ведь научился стряпать такое еще подростком. А дьявольское честолюбие?.. А тотальное одиночество?.. Конечно же, она учуяла меня еще в детстве, эта тварь. И выбрала из всех, и прилипла намертво, отгоняя остальных жаждущих, что в сравнении с ней — моськи перед слоном. Именно потому она так хорошо меня знает: все мои срывы и победы, радости и болячки. Никакой телепатии, никакого чуда…
Тварь! Желтая прожорливая нечисть!.. Ярость подхватила меня с песка, я донесся до моря и швырнул в мелкий бриз витое колечко.
Каким же толстокожим кретином я был! Ни разу не почувствовал ее присутствия, не заподозрил, что меня элементарно доят. О, эта элегантная суккубиха, бесспорно, обладает даром внушения: тем критикам и снобам, что явились на мою выставку, было явно что-то нашептано, чтобы насладиться вкусом и градусом моего отчаянья, моей ярости и кромешной боли, когда в огне, корчась и сворачиваясь, превращались в пепел мои дети…
Она ничем не напоминала о себе, пока обильно и вкусно питалась. Но стоило мне обрести несколько месяцев назад маленькое подобие нирваны, придушив честолюбие, растворив на вершине горы все жалкие и смешные страсти, — примчалась, забеспокоившись и оголодав. Она потрудилась создать убедительную оболочку, фантом, который можно потрогать руками, смазливое личико, что имитирует насмешку и страх, любопытство и загадочность. И все это для того, чтобы растоптать слабенькую доморощенную нирвану, чтобы ввергнуть в отчаянье, по сравнению с которым все прежние горести меркнут: отчаянье твари, которой убедительно доказали, что она тварь. Биологическая кукла. Марионетка…
Я то рычал, катаясь по песку, то демонически хохотал. Хорошо, в округе не оказалось любителей предрассветного весеннего купания, иначе меня непременно загребла бы полиция…
Успокоение пришло внезапно — от ясной и прохладной мысли, что сейчас Желтенькая пирует безудержно, причмокивая от удовольствия, а то и приплясывая. Праздник гурмана! Фейерверк оголтелых страстей, чьей энергии хватило бы на маленькую электростанцию. Я встал, отряхнул себя от песка. Сел в позу лотоса и заставил внутренние бури утихнуть, пусть и не до штиля. Кукушечка сменила заполошные звонкие выкрики на ровный стук метронома.
Итак: не хочу ничем и никогда больше радовать сообразительную и жадную нечисть по кличке Йеллоу. Следовательно, отныне всегда буду спокоен. Но этого мало: хорошо бы побеседовать с ней в последний раз и убедить (запугать?) отлипнуть от меня на веки вечные. Да, придется еще раз встретиться, как ни противно.
Солнце уже встало, когда я приступил к поискам колечка. Они оказались на удивление недолгими: дар нечисти блестел в прозрачной воде среди разноцветной гальки всего в двух метрах от берега. Помнится, я швырял — в слепой ярости, намного дальше. Услужливые волны принесли кольцо прямо под нос, или об этом позаботилась Йеллоу, не столь важно. Я повесил колечко на шею, найдя среди прибрежного мусора прочный шнурок. С тех пор оно здесь, со мной…
Следовать за ней с колечком над сердцем оказалось просто: оно вело, словно живой компас. Я уже не плутал зигзагами, как убегающий от выстрелов в спину, а двигался прямо. Путь лежал на северо-восток. Она по-прежнему периодически пропадала, и приходилось зависать днями и неделями в какой-нибудь деревушке или разбивать палатку вдали от жилых мест.
В первый такой "завис" я изошел нетерпением и досадой. Я ведь гнался за ней, чтобы доказать, что отныне спокоен и бесстрастен и никакие фокусы не выведут меня из этого состояния. Совсем как в сказке "Обыкновенное чудо", помнишь: "Я скакала за вами три дня и три ночи, чтобы сказать, насколько вы мне безразличны!.." К счастью, до меня вовремя дошел юмор ситуации, и все последующие заминки в пути прошли без беснования и зубовного скрежета.
Внутреннюю птичку я сумел приручить. Она уже не только куковала, но могла имитировать и других пернатых: пела то как иволга, то как соловей, то как синтезатор, и только в двух случаях: по моей просьбе и в приступах злобы или тоски. Теперь я мог не развлекать разговорами подвозивших меня водителей, а, прикинувшись чревовещателем, предоставить эту роль птичке. Что значительно облегчило мне жизнь. Я назвал ее Пыжик — здесь и легендарный чижик с Фонтанки, и стремление изо всех силенок, самонадеянно пыжась, скрасить мое существование.
Догнал я ее в августе, в крохотном городишке Вилково, что в устье Дуная.
Сидел на дощатых мостках, отдыхая от тряски по исключительно гнусной, даже по малороссийским меркам, дороге, а она проплыла мимо на длинной черной лодке. В Вилково мало ходят пешком и много плавают, поскольку городок состоит из каналов и протоков, рукотворных насыпей под дома и сады и густых зарослей камыша. Она притормозила веслом, ткнулась носом лодки в мостки соседнего двора. Пока я прошел до них десять метров, едва не оглох: Пыжик, птичка в груди, неистово защебетала, заверещала, как вспугнутая стая воробьев, заглушая мое угрюмое: "Ну, здравствуй".
Она рассеянно кивнула вместо приветствия. Поморщилась от гама и шума. В темном платке и длинной юбке, ничем не отличаясь от местной жительницы — правоверной старообрядки, чьи предки когда-то основали это поселение. Резиновые сапоги и старый плащ дополняли картину. На корме стояла пара корзин, доверху набитых белым наливом.
Мысленно прикрикнув на Пыжика, я залез в лодку и оттолкнулся от мостков руками. Усмехнулся, дав понять, что оценил изощренный юмор. Когда я мчал на встречу с ней, благоговея и придыхая, она перекинулась нежитью: помесью ведьмы Гелы с покойницей Незнакомкой. А теперь, когда готовлюсь выплеснуть сквозь зубы: "Отвянь от меня навсегда, голодная нелюдь", передо мной сама кротость и смирение, потупленные долу очи и запавшие от постов и молитв восковые щеки…
Она больше не гребла, опустила узкие весла вдоль бортов, и нас несло течением. Мимо деревянных домов, где с мостков свисали одинокие, справляющиеся без хозяев удочки, мимо таких же лодок — мужчины проносились на тарахтящих моторках, женщины предпочитали грести, — мимо зеленых шуршащих зарослей, из которых взлетали серые цапли и пестрые бакланы, мимо флегматичных коров, жующих мяту. Пахло свежей водой, яблоками, виноградом "изабелла".
Медленная мутно-зеленая вода завораживала, наполняла покоем.
Я несколько раз пытался заговорить, но каждая попытка срывалась — словно глох мотор. То ли благостно-кроткий монашеский лик напротив так действовал, то ли окружающая идиллия. Скорее, и то и другое. Окончательно заткнулся, поняв, что ничего не смогу выплеснуть, пока она не заговорит первая и не разозлит, — когда нас вынесло в широкую протоку Дуная. Вдали курчавилось гребешками Черное море. Цепочка белых лебедей, один за одним отрываясь от воды, взлетала в воздух. Далеко, потому неслышно. Пеликаны, достопримечательность здешних краев, отдыхали на узком вытянутом мысу, уткнув клювы подмышку.