Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович

— Сам позвал, — спокойно сказал он Демидову.

Акинфий Никитич шумно сопел.

С портрета на него искоса взирал батюшка. Никита Демидыч словно бы укорял: ну что, отрёкся от отеческих правил? Заводов, конечно, ты, Акиня, нагромоздил преизрядно, и палата у тебя заставлена саксонскими комодами, и книги ты читаешь, а жисть-то какова? Сыны без отца растут, родову ты от себя отогнал, жену обронил где-то, начальству не кланяешься, и холопы твои совсем распоясались, у каждого своя воля, хозяина знать не желают. И что ты приобрёл за такие расходы? Демона в домне?

— К полюбовнице прискакал? — Акинфий Никитич пробуравил Савватия налитым кровью взглядом. — Или повиниться перед хозяином?

Савватий, вздохнув, надел шапку обратно.

— Я перед тобой ни в чём не виноват.

— Да неужто? — глумливо удивился Акинфий Никитич.

— Её-то, — Савватий кивнул на Невьяну, — я у тебя не крал. Я всегда ею жил, хоть по судьбе и потерял.

— Теперь, значит, в моей постели отыскал пропажу?

— О том с тобой я толковать не буду, — просто ответил Савватий.

Акинфий Никитич медленно и по-звериному вкрадчиво двинулся вокруг медного стола с «рудной пирамидой», приблизился к Савватию и взял его за грудки. Здоровенный — выше на полголовы, — он вроде бы даже приподнял Савватия, чтобы ударить его затылком об угол шкапа. Савватий вцепился в руки Демидова. А Невьяна потянулась к шандалу.

Снова скрипнула дверь, и в кабинет боком всунулся Онфим.

— Там охвицер припёрся из Питербурха, — сказал он. — К тебе лезет.

Слепой Онфим ничего не мог увидеть — и ничего не услышал.

Акинфий Никитич, выдохнув, оттолкнул Савватия.

— Офицера в гостевую горницу проводи, — бросил он ключнику.

Онфим закрыл дверь.

Невьяна стояла у стены с полыхающим лицом, с почерневшим взглядом, с упавшей на скулу прядкой — страшная какой-то распахнутой красотой, словно ведьма после бесстыжей страсти. Акинфий Никитич жадно смотрел на неё как бы глазами соперника. Он понял: пускай его скрутит нестерпимая боль — с такой болью будет легче вырвать Невьяну из своего сердца. А потом встряхнулся, словно скидывал наваждение, шагнул к резному креслу и сел.

Он молчал, и Невьяна с Савватием тоже молчали.

— Думал, убью кого-нибудь из вас, — наконец усмехнулся Акинфий Никитич. — Или, может, сразу обоих… А вот как вышло — не убил.

Он откинулся на спинку кресла и почувствовал жуткое, опустошающее облегчение. Невьяна его предала?.. Да и бог с ней. Зато теперь он свободен. Такое же освобождение он ощущал, когда племянник Васька спятил, когда Татищев уехал, когда Цепень сдох, когда сгорела Лепестинья. Никто больше не загородит ему дорогу. И он сделает, что намеревался, к чему звало его. Он идёт вперёд, а люди отстают от него, отваливаются, дело им не по плечу. Так какого пса ему жалеть о тех, кто не сдюжил?

— Убирайтесь оба из моей жизни, — негромко сказал Акинфий Никитич. — Ты, Невьяна, больше не моя душа, а ты, Лычагин, мне больше не работник.

* * * * *

Затаив дыхание, Невьяна прислушивалась к тихим звукам горницы. Невесомо потрескивает лучина в клюве светца. Словно бы чуть ворочаются дрова, горящие в печи. С ковшика в бочку капает вода. Сверчок пробует застрекотать в запечье. Где-то прошуршала мышь. В трубе вдруг охает порыв зимнего ветра. Поскрипывают углы и связи деревянного дома. И запахи… Незабытые запахи её прошлого… Смолистые щепки, нагретый кирпич, дёготь кожаной обутки, неистребимый дух когда-то испечённого хлеба, кислятина овчинного тулупа, которым её заботливо закинул Савватий…

Невьяна лежала на лавке, отвернувшись к стене.

— Что случилось, то случилось, — сказал Савватий. — Небо же не упало. Как-нибудь проживём. На всех заводах мастера требуются. В Екатеринбурх поедем, угол снимем. Бахорев найдёт мне работу, он давно звал… А хочешь — так в Тобольск подадимся, подальше отсюда. Богатства у нас не будет, Невьянушка, но и голодать не придётся. Потихоньку всё наладится.

Савватий почему-то и сам не верил себе. Он легко мог вообразить всё, что говорил, но в этих картинах не было какой-то плотности судьбы. Они оставались бестелесными, словно сны. Однако Невьяну надо утешать…

Вроде бы он получил что хотел: и волю от завода, и любимую… Вот только в обретении не было подлинности. Желанная победа не стоила ему труда, не стоила ничего. Это не победа, а подачка, которую в ожесточении гордыни швырнул Акинфий Демидов. И Савватий знал, в чём на самом деле заключается его усилие — и в чём спрятана гордыня Акинфия.

Невьяна никак не откликнулась на слова Савватия; она лежала на лавке под тулупом лицом к стене и молчала. Савватий понял, что надо оставить её наедине с собой. Слишком многое она сегодня потеряла.

— Я схожу до Кирши, — сказал Савватий. — Попрошу Лукерью постряпать нам на ужин…

Невьяна не ответила. Савватий вышел и тихо закрыл за собой дверь.

Невьяна и не пошевелилась. Она пыталась думать о жизни, которую ей предстоит вести, и ничего не думалось. Да, когда-то давно она жила в таком же доме, как у Савватия, и таким же хозяйством… И ей тогда приходилось хуже, чем будет сейчас: отцовское хозяйство было гораздо больше, а отец учил её кулаками и вожжами… Она умеет терпеть. Умеет работать. Она не боится бедности и обыденности. Но угнетало другое… Стать женой простого мастера?.. Он — на завод, она — по дому: печь, посуда, дрова, скотина, шитьё, приборка, стирка… Разве к этому она стремилась?

Она вспоминала Акинфия. Вспоминала уже без гнева и без обиды. Его сильные руки, его большое тело, его улыбку и смех… Мелкие привычки, которые замечала только она одна: как он скребёт скулу, когда размышляет, как рычит, когда умывается, как подтыкает подушку под щёку, как после трапезы по старинке сгребает хлебные крошки в ладонь, как тайком от всех грызёт — прости господи! — сырые луковицы, как нравится ему ходить босиком и чтоб не стелили на пол в покоях никаких ковров или половиков…

Но дело, конечно, не в половиках и луковицах… Акинфий всегда что-то затевал, всегда был полон каких-то намерений, плёл какие-то интриги, кого-то к чему-то склонял, уговаривал кого-то, подкупал, боролся, что-то искал, злился в поражениях и тискал её, Невьяну, от избытка радости в победах. Он яростно прорубался сквозь беды, не сидел на месте, кипел, что-то строил, орал на дураков. Его жизнь катилась с грохотом свершений, он созидал, ему мало было того, что есть, — он всегда хотел чего-то ещё, чего-то нового. Он лепил мир вокруг себя, как Творец, вот только седьмых дней не признавал.

И Невьяна заплакала, выщипывая пальцами конопатку меж брёвен. Что она наделала? На что себя обрекла? Савватий — он хороший, он добрый, он верный, однако что сверх этого? Как ей жить с Савватием? Печку топить да молиться, пока её годы бесполезно ускользают мимо?.. С Акинфием её несло по стремнине, вертело, бросало на камни, и всё было не напрасно, всему был итог: заводы, рудники, пристани, солеварни, рабочие деревни в нетронутой тайге… Земля преображалась! Но с Савватием ничего такого ей не увидеть, не лететь по стрежню, разбивая встречные скалы, а только Псалтырь читать. Душа выцветет, иссякнет, пересохнет, умрёт… И пускай у Савватия правда, а у Акинфия — грех, его грех плодотворный, он жизнь умножает!..

Савватий же в это время сидел в горнице у Кирши.

В печи томились горшки, Лукерья просеивала ситом муку, расстелив на столе тряпицу, а Кирша возился с детьми. Он мастерил куклу для Дуськи: выстругав из дощечки тулово с головой, шнурком привязывал к нему ручки-палочки. Пятилетняя Дуська замерла возле его колен, стискивая лоскут — будущий сарафан для куклы, и заворожённо смотрела на работу батюшки. Семилетний Ванюшка стоял на лавке и держался за плечо Кирши, а с другой стороны, прильнув, сидела старшая Алёнка.

— Мамыньке дитя, Дусеньке котя! — приговаривал Кирша.

— А мне саблю выстругай! — попросил Ванюшка.

Кирша повертел куклу, разглядывая.