Владимир Коваленко - Камбрийская сноровка
Пирр камбрийскому любопытству отказать не смог — не теперь и не в том, что оно же и принесло, опередив греческую мудрость. Стоит, раздумывает над иронией бытия: у Августины–Немайн в голове вся императорская библиотека, да и своих мыслей немало, но и ее обходят, словно легкая квадрига тяжелую трехосную колесницу в смешанной гонке в честь королевских свадеб… Так же ловко — на повороте, на разгоне. Так же временно — потому, что трехосная без груза немногим тяжелей, а тянет ее аж шестерка.
Не зря украшали ипподром! Ристалища вышли славными, а зрители орали так, что вспомнился Константинополь. Какая разница, что вместо ипподромных партий своих во всю глотку поддерживали кланы? Та, что до поножовщины не дошло — на трибунах ипподрома нередко лилась кровь. Не все плохо в обычае кровной мести — иногда он придает людям должную сдержанность. Кстати, Кэдманы взяли немало призов, и искренне считают, что успехом обязаны своей сиде.
Правы. Как только местная изобретательность повисает в воздухе, теряет нить — как и что искать, бегут за советом к Немайн. Без могучей основы, без греческого знания, у местных никаких открытий бы не было.
Увы, она всего лишь девушка, пусть и касалась ее лба и рук душистое миро помазания. У нее не тысяча рук, и голова одна — приходится ставить на службу природную любознательность граждан. По Кер–Сиди объявлено — всякий хитрый опыт с новой механикой — разрешен, но за линией городских стен. Место надлежит огородить, на ограждение повесить красный флажок. Трижды громко объявить о возможной опасности…
Все для того, чтобы зрители собрались! Бывало, иных потом для похорон по кусочкам собирали — все равно красная тряпица действует, как приглашение на состязание бардов или рыцарский турнир. Что ни день — то эксперимент, что ни неделя — удачный. И никогда не угадаешь, что следующим придет в голову пытливому камбрийскому разуму.
Два месяца назад стекольщик был в гостях у гончара — тот хвастал новым гончарным кругом с водяным приводом. Мастерская стояла в предместье, красная лента нашлась в косе у дочери стекольщика, три раза проорать: «Берегись, колдуем!» — недолго…
Так на гончарный круг легла не глина, а стеклянный расплав. Жертв не было, зато мастера приметили: куски стекла, отогнанные внутри быстро крутящегося горшка, получаются ясными, без пузырьков. В окно это не вставишь, зато можно отшлифовать и продать, как поддельный хрусталь. Тускловатый, зато большой. И разных цветов. И дешевый.
Работа ювелира встала святой и вечной куда дороже стекла. А еще кто–то выковал четвероногую подставку, пристроил упругие зажимы, вороты — как в баллисте, только маленькие, клинья. Немайн говорит, ничего бы не вышло, если бы не новый инструмент, который — десятками! — выходит из–под ветряных и водяных молотов.
Напильник.
Маленькая полоска закаленной стали, покрытая сотнями насечек — каждая нанесена с силой полусотни молотобойцев. Благодаря ей получилось сделать то, что прежде получалось слишком большим. Благодаря ей Пирр может проводить больше времени со старыми друзьями — теми, встречи с которыми прежде были недолгими и оканчивались резью в усталых глазах.
С каким трепетом он ревниво — привычка, въевшаяся за годы — выбирал самое светлое место в комнате. Как ставил поверх знакомых даже на ощупь страниц тяжелое устройство! Секретарю не доверил. Как туго шел ворот, а покрутить его пришлось изрядно, пока пальцы не освоили новую науку. Поиск того, что Немайн называет фокусом. Зато, какая была радость, когда перед глазами впервые за долгие годы поплыли не отдельные буковки — слова! Сквозь стекло они казались большими, словно переписанными специально под слабое зрение патриарха константинопольского. Чуть искривленные, чуть расплывчатые — какая разница? Он может их различить, легко, не напрягая зрение, и этого довольно!
Руки секретаря прекратили двигаться. Он даже дышать перестал. Значит… Пирр хотел задать вопрос. Не успел. Камбриец так же медленно и основательно, как наводил резкость, произнес:
— Я их вижу.
Неф выдохнул вместе с ним.
Священник продолжил, сквозь тишину:
— Они не похожи ни на что, мне известное. Их… множество. Они быстро двигаются. Они пожирают друг друга!
Вторым в микромир заглянул епископ. Винты трогать не пришлось, глаза у прелата оказались настолько же здоровыми. Около лупы столпотворение, новые и новые желающие взглянуть — быстренько, одним глазком — торопят тех, кто только–только уловил зрелище, и не спешит отрываться. Когда еще увидишь такое? Восторг и ужас! Истинное окно в иной мир, в преисподнюю, творящуюся в единой капле воды из сточной канавы…
Секретарь Пирра раздобыл пергаментный лист и перо, торопливо делает наброски. Вокруг них — тоже споры. Кто–то еще не смотрел на страшных крохотулек, кто–то — иначе видит. Кто–то торопливо крестится — иные на манер сиды, тремя пальцами, но саму Немайн никто не слушает, а она уже почти голосит:
— Это животные. Всего лишь животные. Такие же твари, как звери, птицы, рыбы!
Ее слышат, но не слушают. Короли, рыцари и рыцарственные дамы искренне возмущены подлостью зла: если существо большое, дракона, например, победить можно, были б мужество и умение, то что делать с малявками, для которых острие меча — дурно мощеная улица?
Впрочем, ушастая — ответ знает.
Церковь тоже — веками.
Вернейшее средство — огонь.
— Вы видели загрязненную воду, — объявила Немайн, — теперь увидите очищенную дистилляцией…
Новый образец. В котором — ничего!
— Так вот она, кипяченая вода Нерона! — святейший Пирр потирает руки. — Кое–что знали и древние, несмотря на язычество. Дурной воздух, дурная вода, дурные животные… На деле — то, что они не могли увидеть. Правильно, что первой разглядела козни — христианская правительница, врага — священник. А люди… когда они понимали все? Мало ты проповедовала, великолепная! Не уяснила еще, как трудно заронить в головы паствы верное слово. Короткое, хлесткое, точное. Его надо найти. Иначе вредных малявок запишут в бесы, а проповеди пойдут меж ушей…
А кругом — разговоры про шары друидов, и многие ворчат, что слишком уж много магии развелось последнее время. Даже если Церковь дозволяет механику и оптику — не попросить ли Немайн всем миром немного угомониться? Просто, по–соседски?
