Дана Арнаутова - Подари мне пламя. Чернильная мышь (СИ)
И зачем бросать ради нее свои дела? Чаю может налить и горничная… Но нет, экономка непреклонно сопроводила ее в столовую и спросила, что тье желает. И не надоест ей? Ведь Маред каждый раз отвечает, что ей все равно…
— А почему здесь никогда не подают овсянку? — неожиданно для самой себя спросила Маред то, что удивляло ее каждый завтрак.
Безупречно выщипанные брови едва заметно дрогнули, потом бледные губы тье Эвелин тронула улыбка.
— Его светлость не выносит это блюдо. Там, где он воспитывался, овсяную кашу подавали на завтрак ежедневно, включая праздники. И лэрд Александр поклялся, что взрослым никогда не возьмет в рот это блюдо. Конечно, если тье желает…
— Нет-нет, — поспешно отказалась Маред, краснея. — Я… тоже не очень ее люблю.
Овсянка на завтрак ежедневно? Это был настолько строгий пансион? Или лэрда так сурово воспитывали дома?
— Вы будете завтракать в большой столовой или в малой?
— В малой, если можно. Я… А вы не хотите позавтракать со мной?
Садиться за один стол с прислугой — полная нелепость, и Маред сама понимала, что ее предложение звучит в высшей степени неуместно, но даже малая столовая, где они с Монтрозом ужинали в первый вечер, приводила ее в трепет.
Она умоляюще взглянула на экономку, надеясь, что та не примет ее просьбу за взбалмошный каприз.
— Боюсь, это несколько несообразно с правилами дома. Но… — медленно продолжила тье Эвелин, внимательно глядя на Маред, — если вы желаете…
— Конечно, прошу вас!
— Почему же нет, — по-настоящему улыбнулась Эвелин. — Я сочту за честь.
Молчаливая горничная, явившаяся как по волшебству, выслушала распоряжения экономки, сделала глубокий реверанс и так же быстро исчезла, чтобы через несколько минут вернуться с огромным подносом. Фазаньи ножки, холодный бекон, тосты, джем и мед, тушеная фасоль и яичный рулет с грибами… Ох, похоже, лэрду Монтрозу изрядно опостылела овсяная каша, если на кухне в любой момент столько еды.
— Простите, тье Уинни, я не уточнила. Вы, возможно, хотели чаю?
— Нет-нет, я буду кофе, благодарю…
Алевтина разрезала пышный, исходящий горячим вкусным паром рулет, Маред сглотнула слюну… И тут в сумочке на поясе зазвенел фониль. Уже предчувствуя, чтье имя увидит на экране, Маред встала, нажала кнопку ответа и отошла к окну, за которым разноцветьем раскинулась клумба. Так и есть — бархатцы. Или как их там…
— Ваша светлость? — выдавила она.
— Как ты себя чувствуешь?
Голос Монтроза был сух и безразличен, словно лэрд выполнял неприятную повинность. Наверное, вежливый мужчина обязан поинтересоваться здоровьем дамы после проведенной вместе ночи. Или нет? Маред не знала.
— Хорошо, ваша светлость, — постаралась она попасть в равнодушный тон Корсара, изо всех сил сдерживаясь, чтоб голос не дрогнул.
Монтроз сказал еще что-то, такое же вежливое, необязательное — Маред ответила. Спокойно и учтиво, хотя наружу рвалась непонятная обида и злость. Когда фониль отключился, она еще с полминуты стояла у окна, не поворачиваясь к столовой, где тихонько звякала посуда. Глядела на клумбы, медленно и ровно дышала, немного запрокинув голову по старой привычке, их тех времен, когда в детстве у нее то и дело были глаза на мокром месте. Глупые женские капризы — так называл это отец. И добавлял: «Извольте вести себя сдержанно, тье Уинни, как подобает моей дочери…»
— Тье Уинни! — окликнули ее сзади, и Маред вздрогнула от неожиданности, так сходно это прозвучало.
— Тье Уинни, — мягче повторила экономка… — Ваш завтрак стынет…
Механически повернувшись на голос, она подошла к столу, села. Воткнула вилку в нежный рулет, понимая, что глупо это все… Положила в рот кусочек и закашлялась, обжегшись. На глазах все-таки выступили слезы, но теперь это было понятно и не стыдно, хоть она и выглядела невоспитанной девчонкой, не умеющей вести себя за столом.
Эвелин молча налила в чистый стакан воды, поставила перед Маред. С легкой улыбкой, словно ничего не заметив, сказала что-то о погоде. Выпив в несколько глотков воду, Маред низко опустила голову, поковыряла вилкой рулет. Пахло вкусно… Экономка, продолжая рассказывать, какая погода была в это время в прошлом году, положила ей фазанью ножку, еще чего-то…
— А вы? — опомнилась Маред, увидев, что собеседница почти ничего не ест.
— Я не голодна, — улыбнулась женщина не столько губами, сколько глазами, от которых разбежались лучики-морщинки. — В моем возрасте необходимо следить, что ешь и сколько. Обычно я завтракаю раньше и как раз овсяной кашей. Это вам, тье Уинни, следует питаться хорошо, как всякой молодой особе. Но я очень рада вашему приглашению, поверьте.
— Я тоже… То есть вы понимаете… Мне неудобно, что я отвлекаю вас от дел, но…
Эвелин поймала ее взгляд через стол, вздохнула.
— Не беспокойтесь, тье Уинни. Мы рады услужить всем гостям его светлости. И поверьте, от вас совершенно никаких хлопот.
— Я просто… — неуверенно отозвалась Маред, все-таки мучительно краснея и злясь на себя за это. — Вы же понимаете, тье Эвелин, мое положение в этом доме…
— Касается только вас и его светлости, — склонила голову Эвелин. — Никто здесь не позволит себе ни одного лишнего слова по этому поводу.
— Но вам же не кажется, что это правильно? — сказала Маред совсем не то, что хотела сказать, удивляясь своему развязавшемуся языку.
— Мне кажется, — серьезно ответила экономка, глядя ей в глаза, — что его светлость Монтроз — это далеко не самое худшее, что может случиться в жизни любой женщины. Особенно, если она вдова и должна заботиться о себе сама.
Интересно, сколько любовниц лэрда она здесь повидала? Маред ни за что не спросила бы прямо, но ведь Монтроз сам говорил, что у него много фавориток. Он приводил их сюда, в уютный, закрытый от чужих глаз особняк, развлекался, а потом находил новых. Экономка и прочая прислуга подают на стол, меняют и стирают белье с ночными следами, убирают, следят, чтобы на кухне всегда была еда, а в вазах и на клумбах — цветы. Им-то что? Обычная работа в богатом доме… И бесполезно, глупо говорить кому-то здесь, что Маред вовсе не хотела участи содержанки у богатого аристократа — ей не поверят, а то еще и фыркнут вслед: многие сочли бы это за счастье.
Щеки окончательно залило краской, она чувствовала привычный жар. Но хоть плакать больше не тянуло. И вообще, она явно начала просыпаться не только телом — благодарение сытному завтраку и кофе — но и душой. То ли безличная холодная роскошь особняка давила на нее все это время, то ли просто не хватало такого вот спокойного разговора.
