Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств
А потом Ньяхдох издал что-то тихо, не то чтобы стон, скорее, захлебнувшийся полувздох; и тогда он вскипел, этот плащ волос.
— Вглядись хорошенько, — промурлыкала на ухо Скаймина. Успев плавно перетечь за спину, теперь она, словно дорогой и нежный товарищ, ласково прислонялась мне на плечо. Её голос прям-таки сочился довольным наслаждением. — Узри, из чего сделаны твои драгоценные боги.
Я продолжала кутаться в безразличие, зная, что за мною по-прежнему внимательно следят. Сковав лицо маской безразличия, когда человеческая личина Ньяхдоха, обращённая к нам спиной, заклокотав и пойдя пузырями, потекла, побежала вниз чёрными струйками, подобно взгретой до кипящей жидкости смоле, — вздыбаясь в воздухе клубящейся вкруг падшего чернотой, и испаряясь, претворяясь паром с оглушительным треском и шипением. Ньяхдох медленно завалился вперёд, медленно и сокрушённо, как если бы книзу его придавил невидимым (неведомым) бременем самый полох света. Руки его, осевшие прямиком в Сиехову кровь, тоже не обошло сие бурление: неестественно побелевшая кожа сотряслась рябью и разошлась, расплетаясь быстро множащимися тускнеющими завитками плетей. (Краем уха я услыхала, как в отдалении кого-то из сторонних зрителей затошнило.) Сокрытое завесой обвисших, оплавившихся, тающих волос лицо падшего не было подвластно взгляду, даже возжелай… но хотела ли я того? Бесформенный, без истинной формы, он… Я знала: зримое глазами, и ныне, и прежде, — лишь скорлупа, панцирь… оболочка. Но, дражайший Отче, обличье это пришлось мне по нраву, эта диковинная прекрасная личина. И сейчас я попросту не могла вынести зрелища её погибели.
И тут что-то белеющее проступило из плеча. Первым, что пронеслось в мозгу, было — кость! — и мои собственные рёбра скрючило в отвращении. Однако, то была не кость; но кожа. Бледная, как у Т'иврела, но лишённая пятен, теперь она пробивалась к свету, словно продираясь наружу сквозь растопившуюся черноту.
И тут я узрела…
* * *…Не видя.
Сверкающая фигура (и разуму моему её не постичь), стоя над бесформенной чернеющей массой (и уму моему не можно её зреть), раз за разом погружала туда руки. Нет, не разрывая на части. Безжалостно, зверски сминая-вбивая-выдавливая в подобие личины. Тьма, отчаянно отбиваясь, ревела, исходила ором, но сверкающие ладони не знали пощады. Окунувшись снова, появились, вытягивая пару рук. Сдавив черноту, с силой месили её, вылепливая ноги. Тиснулись в самое сердцевину, вывовалакивая наружу туловище; погрузив до запястья кисти в самое брюхо, ухватили вывязанную плеть хребта. А последней рванулась на свет голова, безволосая, едва узнаваемая, человеческая. С широко распахнутым ртом, испускающим пронзительные вопли; и глазами, обезумевшими от невообразимой муки. Страданий, запредельных даже для самого выносливого смертного тела. Но, разумеется, то был не смертный.
Получи, что жаждал, — взрычало сияющее нечто, и голос ея был дик и свиреп; но не слова то были, и не слышны слуху моему. Но знание; познание, отдающееся в голове. Кощунственную мерзость, кою она сотворила. Ты же предпочёл её мне? Так получай её «дар»… бери! забирай и не смей забывать! никогда боле не смей забывать, что ТЫ-ИЗБРАЛ-ЭТО…
И я подмечаю, что даже верша насилие, сверкающий плачет (или же — оплакивает).
И глубоко внутри меня кто-то исходит криком, кто-то, не бытующий мною, пусть и я сплетаю с этими воплями свои. Но наши крики неслышно тают, заглушённые переродившимся на свет существом, ибо страданиям его на земле положилено токмо начало…
* * *С глухим чпоканьем, вроде того, с каковым раздирают на части варёного бычка, из Ньяхдоха продралась рука. С тем же сочным, хлюпающим звуком, вывернулась вверх суставом. Падший, пошатываясь на четвереньках, вздрогнул всем телом, когда появившаяся на свет новая конечность слепо заколотилась из стороны в стороны, покуда не нашла себе точку опоры на полу близь прочих членов. Нежно бледная, но не исполненная той, привычной мне, лунной белизны. То была более приземлённая, человеческая белизна. Дневное «я», прорвавшееся в сей жуткой насмешке на рождение сквозь божественное обличие, носимое ночью.
Он не издал ни крика, при всё при том. Не считая того, изначального, мертворождённого скидыша, Ньяхдох безмолвствовал, и тогда, когда иное тело распарывало измученную плоть, выбираясь наружу. Так или иначе, подобный стоицизм лишь ухудшал дело, столь очевидна была скрываемая падшим боль. Выкажи он её криком, и это принесло бы избавление. Если не его агонии, то моим страхам точно.
Стоящий вблизи Вирейн, окинув коротким взглядом сбрасывающего личину, со вздохом прикрыл глаза ресницами.
— Глядишь, всё затянется на пару-тройку часов, — заметила Скаймина. — Конечно, будь то подлинный солннечный свет. дело пошло бы куда быстрее; но, увы, последнее в воле одного лишь Небесного Отца нашего. А перед нами попросту жалкая имитация. — Она окинула Вирейна презрительным взглядом. — Впрочем, как видишь, для моих целей и этой ничтожной подделки более чем достаточно.
Я покрепче сжала челюсти. За пределами круга, обрисованного столпом света и клубящимся тёмным мороком (из паров, что поднимались над обуглившейся плотью падшего), я разглядела Кирью. Один короткий, пронизывающий жёсткий взгляд, исполненый горечи, и вот уже её взор уносится прочь. Закхарн же ни на йоту не спускала глаз с Ньяхдоха. Путь меча значил — смеяться смерти в лицо и достойно переносить любую пытку; богиня-воительница с уважением приветствовала его выбор — будучи не в праве отвернуться в сторону. Однакож, последнее не грозило достаться и мне самой. Но, боги… боги…
Мой мятущийся взгляд поймал и поддержал Сиех, смело шагнувший вперёд, в омут ниспадающего света. Безвредный для юного бога, ибо в том таилась отнюдь не его уязвимость. Опустившись на колени подле Ньяхдоха, он прижал к груди того расщепившуюся голову, обвил вкруг вздымающихся плеч обвисшие руки, — короче, все прорвавшиеся к свету сочленья (общим числом — три). И глядя поверх них, Сиех окинул меня стремительным взглядом (будь на моём месте кто другой, запросто счёл бы, что тот сочился ненавистью). Но не я, знавшая истину.
Зри, твердили эти изумрудные, столь схожие с моими, но куда более старые, древние глаза. Увидь же, что мы вынуждены сносить. А после… вручи нам свободу.
Я вижу — и хочу, отозвалась безмолвно, от всей своей души — и Энэфиной тоже. И я сделаю это. Да будет так.
