Джоэл Розенберг - Путь к Эвенору
Может быть, я сумею взобраться на стену. Если Бойоардо полезет за мной — я смогу прыгнуть на него сверху. Даже вдвое сильнее меня, он не был неуязвим. Если позволит время, я успею взобраться достаточно высоко, чтобы обрушиться на него, сшибить наземь — и если не придавить насмерть, то хотя бы оглушить, пока он не отбросил ограничения плоти, которые сам себе поставил.
Ну да. Размечтался. А еще меня Майской королевой выберут.
Туман поредел — и я увидел вырубленные в стене ниши, все разных размеров. И в первой, прямо у меня перед глазами — пару кроссовок.
Твою мать...
Это были не просто кроссовки. Это были именно мои старые кроссовки. По крайней мере та первая пара, что я запомнил.
Стах всегда предпочитал покупать уцененку, и выбрал пару какой-то фирмы — уж не «Пи-Эф Флаерс» ли? — которые производитель уценил из-за неровной строчки на швах. Неровный шов — чуть-чуть кривоватый, ничего страшного — был на них по-прежнему; как и маленькая потертость на подошве, где кто-то — вероятно, инспектор отдела контроля соскреб марку фирмы, когда кроссовки лишили права носить ее имя.
Та же синяя лента вдоль резиновой подошвы, те же плоские шнурки, чистые и белые, как в тот день, когда они были новые.
Они напомнили мне о быстром-быстром-быстром беге в жаркий летний день, о прыжках через изгороди, о задних дворах, где я крался, и не только тогда, когда за мной гонялся этот проклятый сенбернар, а просто потому, что было мне десять лет, было лето, а бегать, прыгать и красться — этим ты и занимаешься в летний день, когда тебе десять лет.
В следующей нише лежала перьевая ручка с белой точкой на колпачке, настоящий «Шеффер», и я знал, что, возьми я ее и сними колпачок, она начнет писать самыми черными в мире чернилами, потому что именно этими чернилами она писала, когда мамуля подарила мне ее — в тот день, когда я принес свой первый табель с одними четверками и пятерками. Откуда она знала, что я наконец принесу домой хороший табель? Или ручка все время лежала у нее, пока я учился в начальной школе?
Пять пятерок и три четверки, как гласил табель — он лежал в следующей нише и ждал меня.
Рассказ об этом занимает больше времени, чем занял у меня осмотр стены — вряд ли я стоял перед ней больше секунды.
Мой плюшевый медвежонок тоже был здесь: уродливый черно-белый панда, одно ухо оторвано, вместо глаз — стеклянные коричневые пуговки со старого пальто. Он лежал и терпеливо ждал — так же, как всегда лежал в изголовье моей постели.
Медведи — они такие.
Бойоардо говорил о Месте, Где Лишь То, Что Ты Любил, Может Помочь Тебе.
Теперь я понимал. В Эвеноре, в приграничье Фэйри, это было место с большой буквы «М», но для меня оно всегда было с маленькой буквы.
Я прожил уже немало лет и знаю многое не понаслышке. Пробегай все лето в паре уцененных кроссовок, и они войдут в твою жизнь: не только на те недолгие недели или месяцы что они продержатся, но на все то время, пока длятся жаркие летние дни после школы, пока существуют тугие, пружинистые шаги, которые возможны только в паре новых кроссовок, пока существуют изгороди, дворы и сторожевые псы, которые никак не могут быть такими огромными и острозубыми, как мне запомнилось.
Они были мои — навсегда.
Мой мишка был здесь. А раз он здесь — никаким кошмарам не добраться до меня: ведь мой мишка спит в головах моей кровати, готовый развеять дурной сон своим привычным теплом.
Здесь все было моим. Это было мое место.
В следующей нише лежал нож. Складной. Достаточно неказистый и меньше, чем мне помнилось, но на скаутском знаке была та самая царапина. Мой нож.
Этот нож подарил мне когда-то Большой Майк, много лет назад, и вот он здесь, у меня в руке, и знакомый рельеф пластиковых накладок под пальцами.
Ну да, на поясе у меня боевой кинжал, куда дальше достающий в бою. Но он всего лишь металл, всего лишь оружие.
А это — мой нож.
Он многое значил для меня, он был здесь, чтобы помочь мне. Что там говорил Ахира? Что-то про то, что не одни только люди в нашей жизни имеют значение, что стоит больше заботиться о том, что мы делаем своими руками, чем пользуемся, потому что мы вкладываем частицу себя во все, к чему прикасаемся.
И я знаю, что складной нож без стопора — глупость, а не оружие в драке, а потому раскрыл шило посреди колодки и зажал нож в руке, пропустив шило между пальцами. Один удар — и оно вонзится глубоко, сильно, сквозь кожу, в глаза Бойоардо.
Мой нож.
Давайте сюда демонов.
Вдалеке что-то взревело — звук одновременно знакомый и странный. Не рев зверя — рык мотора. Я уж столько лет не слышал звука мотора, до скольких считать не умею.
Из тумана вышел Бойоардо — точное мое подобие. Плащ вился вокруг его ног.
— Как мило с твоей стороны дождаться меня здесь, Уолтер Словотский, — моим голосом произнесло мое лицо. — Ты испортил мне игру; теперь я испорчу тебе. — Он улыбнулся. — Я всегда знал, что все кончится тут, в этом Месте.
Он нанес удар — но я закрылся левой. Она тут же онемела и повисла, но правая еще работала, и я нанес ему прямой в лицо.
— Пошел ты! — сказал я.
Он успел отклонить голову, но тонкое стальное острие вспороло ему щеку до самой кости. Он пошатнулся.
Но этого было слишком мало. Он ударил меня наотмашь, поднял и швырнул оземь. Я тяжело грохнулся на плиты, нож вылетел и канул в туман. Я пополз было за ним, но Бойоардо встал у меня на пути.
— Ты проиграл, — сказал он.
Дальний рев стал ближе.
Я узнал этот звук — Господи Боже, я узнал его! Восемь цилиндров, дающих мощность больше, чем у трех сотен лошадей, толкающих вперед тонны стекла и металла, раскрашенные черным и желтым, как шершень.
Ахира был прав. Нам надо заботиться о том, что мы создаем, чем владеем, с чем соприкасаемся, потому что в каждой из наших вещей есть частичка от нас — и нам надо думать о том, каковы мы. А в Место, Где Лишь То, Что Ты Любил, Может Помочь Тебе, лучше всего попадать, если ты был открыт миру и много с чем соприкоснулся, потому что неизвестно, что тебе здесь может понадобиться.
— Ошибаешься, Бойоардо, — сказал я. — Проиграл ты.
Дождь слез растворил черные путы, и Андреа сделала еще шаг через улицу, к мерцанию форпоста Фэйри.
— Она прошла! — с облегчением выдохнул Джейсон.
— Нет. — Ахира мотнул головой. — Она еще не дошла туда. Смотри.
Мерцание обретало твердость, сияние становилось стеной, что воздвигалась от земли и до небес.
Стеклянистые руки выросли из стены, они толкали Андреа и тащили ее, одни хватались за одежды, другие за волосы. Крохотные пальчики, обретая плоть, сжимались все крепче.
