Далин Андреевич - Слуги Зла
– Зачем тебе люди? – спросил я, хотя уже почти знал ответ.
Она рассмеялась откровеннее – смехом, ледяным, как январский ветер.
– Меня восхищает красота, – сказала она. – А люди могут ее создавать. К сожалению, творить способны лишь смертные существа, то есть – существа, обладающие душой. Я не могу творить. Я могу лишь упорядочивать сотворенное. Пуща – это не лес, Пуща – это гармония и порядок.
– Пуща – это морок, – сказал я.
– Пуща – это греза, – возразила она. – Это одно из дивных мест, где я собираю выдающиеся души и с их помощью концентрирую красоту. Низменность жизни нарушает гармонию. Живые существа, живущие во времени, пачкают, питаются, старятся, умирают. Я останавливаю время – и все вокруг становится возвышенным. Разве это не прекрасно? Люди постепенно понимают всю прелесть идеального существования, – продолжала она мечтательно. – Пройдет не так уж много времени, и время во всем мире остановится навсегда. Люди помогут мне в этом – а за помощь получат вечную юность, красоту и покой.
Этому никогда не бывать, подумал я, против воли сжимая кулаки.
– Почему твои солдаты воюют с орками… с ирчами?
– Именно ты мог бы и не спрашивать об этом, – в ее голосе впервые прозвучал гнев. – Ирчи привязаны к самому низменному, они чрезмерно любят жизнь во всей ее мерзости. Они презирают идеальное, отвергают мечты. Им недоступно само понятие гармонии.
– У них есть души!
– На что мне их души! Их души, как и души некоторых людей, интересны только им самим. Они не могут принять мой идеал. Они не стремятся к абсолюту. Подобные твари вообще не имеют права жить. Вдобавок, они воры.
– Воры?!
– О чем ты, Дэни?! Посмотри, что эти твари сделали с тобой! Я дала тебе вечную жизнь, вечную юность, абсолютную красоту, душевный покой, цель, идеал – и ты бросил все это за сомнительную радость животного существования…
– За свободу, – поправил я.
– За свободу убивать, пока не убьют тебя?
– За свободу выбирать себе идеалы, пути и все остальное самостоятельно.
– Ты думаешь, – спросила она с безмерным презрением, – человек способен не ошибиться в выборе?
– За свободу любить кого захочу, – сказал я. Кажется, это прозвучало глуповато, но я не знал, как высказаться иначе. Государыня рассмеялась.
– Твари из пещер более достойны любви, чем я?
– Да! – крикнул я. – Они живые, а ты – нет! Они все понимают, и, я надеюсь, поймут и люди!
– Это смешно, – надменно сказала королева Маб. – Вечная юность, вечная красота и вечный душевный покой – это любимые мечты человека. Я им это даю. Чем ты это заменишь?
Я замолчал. Я не знал. Я снова чувствовал абсолютную человеческую беспомощность. И тут тяжелая горячая ладонь легла на мое плечо – я вспомнил, что не одинок в этом месте сплошного морока.
– Пойдем, Эльф, – сказал Паук. – Спорить с ней нельзя. Все это обман, но мы ей не объясним. Чтобы понять, душа нужна, так что просто пошли отсюда. Она нас не остановит. Ты с ней уже справился.
– Вас остановят мои воины, – сказала Государыня, и ее голос дрогнул от гнева. – Ты не смеешь говорить в моем присутствии, тварь.
– Воины – это да, – усмехнулся Паук. – Воины – это конечно. Людей ты можешь послать подыхать. А что ты можешь без людей? Мы с людьми – твари, конечно, смертные и убогие, но мы вот можем сами что-то изменить, а ты – нет.
– Это – правда?! – спросил я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. – Скажи, Государыня, это правда?!
Государыня промолчала. Мне показалось, что ее человеческая видимость потускнела, становясь больше похожа на тень. Я толкнул Паука плечом, и он ответил мне тем же.
Королева Маб повернула единорога и скрылась в зарослях грезовых роз. Время возобновило свой бег. Я огляделся, чувствуя страшную, тяжело описуемую усталость.
Солнце все так же, золотыми потоками, лилось сквозь ветви мэллорнов на окровавленную дорожку. Мертвый рыцарь лежал у моих ног – и я содрогнулся от жалости к этому мальчику, отдавшему душу и жизнь за иллюзию. Рядом с мертвецом беззвучно рыдал художник. Он показался мне не намного более живым, чем убитый рыцарь – но я не знал, как ему помочь.
Я обернулся. На песке валялись ветки, срезанные мечом; на ветках лежал еще один рыцарь, держась обеими руками за нож, торчащий из горла. Третий скорчился на почерневшей от крови траве. Из кустов виднелись ноги в эльфийских сапожках; красные капли смотрелись на безупречных листьях, как рубины на малахите…
– Эльф, – окликнул Паук. – Задира…
Шпилька сидела на земле, обнимая Задиру. Задира прижимал к груди ладони, но кровь текла сквозь пальцы. Он смотрел на нас с Пауком восхищенно и пытался ухмыльнуться.
Я сел на песок рядом с ними. Паук вытащил из торбы банку с бальзамом и кусок холста.
– Вы ее сделали, – сказал Задира сипло. – Мы с ней еще разберемся. Знаете, парни, когда договоримся с людьми насчет войны… – и закашлялся.
– Заткнись, а? – сказал Паук, расстегивая его куртку.
Потом он и Шпилька обрабатывали рану, а Задира пытался описывать наши будущие победы. Я вытирал кровь с его губ и пот – со лба, и думал, что вся эта лучезарная фальшивая прелесть не стоит, в сущности, одной-единственной настоящей жизни…
Задира твердил, что он может сам, что он пойдет сам, что он – урук-хай, и ему все нипочем, а мы с Пауком тащили его до границы Пущи и через ручей, который был по-настоящему кровавым. Шпилька с метательными ножами наготове прикрывала нас – но никто не попытался нас преследовать.
Потрясающая красота Пущи казалась нам тряпичными цветами на фоне неба, намалеванного на холсте.
Когда мы шли мимо ясеней, убитых эланором, Задира сказал: "Ребята, остановитесь на минуточку – мне не отдышаться" – снова закашлялся, и кровь у него изо рта потекла струей…
Мы донесли тело Задиры до предгорий и похоронили среди камней, чтобы его тень осталась в горах. Шпилька молчала и кусала губы. Паук выдалбливал своим ножом на камне руну "доблесть". Я плакал, было никак не остановиться. Вместе с жизнью Задиры из моего сердца вырезали кусок живого мяса. Все казалось неважным; я ненавидел Пущу, ненавидел ее рыцарей, спесивых, забывших родство холуев, ненавидел людей, готовых продаться за морок с потрохами, ненавидел войну… Лешачка спросила: "Неужели они более достойны любви, чем я?" – а я за каких-то полгода полюбил Задиру больше, чем лешачку за триста. Не по принуждению, не за неестественно прекрасную внешность, не из подлого желания что-то с этого иметь – просто за то, что он был, за его душу…
От слез у меня болела голова, а во рту стоял привкус крови. Я чувствовал себя совсем потерянным. Мне казалось, что больше ничего нет и не будет – когда меня окликнул Паук.
