Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака
Было в панне Богуславе нечто этакое… недоброе, заставлявшее отступать, отводить взгляд, хотя ж бы на панночку ее возраста и достоинств, казалось бы, только и глазеть.
Но этого пан Грубер вслух не скажет.
Опытен слишком.
Осторожен.
И ежели о чем и заговорит, то исключительно о фактах.
— Медикус частенько к ней заходит… мигрени — с… бедняжечке б здоровье поправить — с… на море — с.
— Разве что на Северном, — задумчиво произнес Себастьян. — Частенько, значит… а что прописал-то? Не знаете, случайно?
Естественно, пан Грубер знал.
Рецепт медикус оставлял горничной, а та, подчиняясь негласным традициям, докладывала пану Груберу и о рецепте, и о том, что лекарство панна Богуслава потребляет втрое против прописанного.
Оно, конечно, какой спрос с барышни, да вот… мелочишка к мелочишке, глядишь, и соберется чего важного.
— Валиум — с… и радиоактивную воду.
— Даже так?
— Давече доставили кувшин — с из особое глины. Говорят, зело пользительная вещица. С ночи воду наливаешь, а утречком она уже и готова, с радиацией — с… два стакана в день и проживешь до двухсот лет безо всяких ведьмаков!
Честно говоря, швейцар и сам подумывал над тем, чтобы приобресть себе подобный кувшин. Стоил он двести злотней, зато в рекламной прокламации, которую оставили вместе с десятком флакончиков уже заряженной воды, очень уж убедительно расписывалось и про эксперименты, и про ученых, и про мыша, что живет уже пятый десяток лет… мышь был на снимке, седой, толстый и важный. Он ныне снился пану Груберу по ночам, шевелил усами и хихикал, что, дескать, жадность до добра не доводит. И он, мыш, пана Грубера переживет, на радиоактивной-то воде.
Была, конечно, подлая мыслишка пользоваться тем, что стоял в комнате панны Богуславы, да только не привычен был Грубер постояльцев обворовывать, хоть бы и на воду…
— Валиум — с потребляет с вином. Красное. Крепленое. Три бокала ежедневно… к вину берет — с сыр. Завтракать не завтракает, полдничает скудно, зато на ужин берет — с стейк с кровью. Барышни-то все больше рыбку жалуют — с… семгу у нас на диво до чего готовят… или вот перепелов. А панна Богуслава уж третий месяц кряду все стейки и стейки… как ей не приелось-то?
— Всенепременно спрошу, — пообещал Себастьян, которого этакие кулинарные пристрастия дорогой родственницы несколько удивили.
— Значит, докладывать? — со вздохом поинтересовался пан Грубер.
— Если без доклада никак…
Никак.
— И зарегистрировать вас надобно… правила — с, — он развел руками, извиняясь еще и за этакое неудобство. Но веско добавил: — Правила, они для всех.
Себастьян мог бы поспорить с этим утверждением, но не стал.
Успеется.
И пан Грубер, мысленно перекрестившись — все ж таки надеялся он, что нынешний день минет без скандалу, каковой дому был вовсе ненадобен — снял телефонный рожок.
— Панна Богуслава готова принять вас, — сказал он… и обнаружил, что гость уже исчез.
Нетерпеливый какой.
Богуслава встречала в неглиже.
Черный халат из цианьского шелка. Рыжие волосы россыпью по плечам. Кожа бледная, болезненно — бледная. И губы Богуславины — вишня давленая.
Она их прикусывает, то верхнюю, то нижнюю.
Дышит глубоко, часто, будто после бега. И пахнет от нее… тягучий сладкий аромат, от которого голова кружится.
— И что ты встал? — Богуслава полулежала, выставив точеную ножку. — Входи.
Повторять приглашение не пришлось.
Себастьян вошел.
И дверь притворил, на всякий случай.
— Ты одна?
— А что, разве похоже, чтобы я была не одна? — она запрокинула голову и провела пальцем по шее.
Тонкой такой шее.
Перечеркнутой алой ленточкой.
И бантик сбоку.
Крошечный бантик с розовой жемчужиной, которую так и тянет потрогать.
— Не боишься, — поинтересовался Себастьян.
Богуслава рассмеялась.
— Тебя?
— Меня.
Комната в темноте.
И пара свечей в канделябре — диво в доме, где стоят новейшие лампы — не справляются с темнотой. Эти свечи не для того поставлены.
Оставлены.
Они нужны, чтобы отсветы огня легли на кожу, согрели ее, такую нежную…
— С чего мне тебя бояться?
Богуслава облизывает губы, и тянется, томно, по — кошачьи…
— Разве ты обидишь женщину?
— А ты женщина?
— Разве нет?
Столик.
Статуэтки. Множество самых разных, поставленных в попытке придать этому месту хоть какое-то подобие жизни. Но статуэтки чужды Богуславе.
И разновеликие подушки, что лежат на ковре. Путаются под ногами. А одна, жесткая, золотом шитая, и вовсе в руках оказывается, Себастьян же не помнит, как…
— Колдовка…
— Неправда.
— Колдовка, — Себастьян стискивает подушку, и тонкие нити рвутся под его пальцами. — Я пока не доказал… но докажу, непременно.
— Какой ты злой…
Она качнула ножкой, и полы халатика разъехались.
Немного.
— Какой есть.
Подушка в руках.
На лицо если… и придавить, чтоб не дергалась, ведь будет выворачиваться… и змеи хотят жить, только она — хуже змеи. Те хоть не трогают, если их не тревожить.
— Страстный…
— Лихо где?
Глаза огромные, черные из-за расплывшихся зрачков. И губу закусила… так закусила, что губа эта лопнула… и на ней темною ягодиной вспухла капля крови.
— Откуда ж мне знать… — она слизнула кровь и зажмурилась от удовольствия. — Или, может, я знала… но забыла… с женщинами случается забывать… ты же понимашь, Себастьянушка, что память наша хрупка…
Вялые белые руки касаются шеи, и как дотянулась только.
— Но я постараюсь вспомнить… ради тебя… — она говорит все тише и тише, отчего приходится наклоняться, к самым губам этим, на которых вновь кровь, и Богуслава облизывает ее жадно, бусину за бусиной, только крови слишком много.
Или напротив, мало? Недостаточно, чтобы напоить досыта.
От нее пахнет цианьской опиумной, и отнюдь не той, которая прячется за вывескою приличного клаба. Нет, в той все почти прилично, и даже шлюхи похожи на дам.
А эта… эта припортовая, грязная, приютившаяся не то в развалинах грязного дома, не то вовсе в древних катакомбах. Здесь крыс больше, чем людей, но люди, пребывая в мире грез, не видят их.
Они в раю.
Грязном.
Провонявшем испражнениями и мочой. Темном до того, что, выбираясь на поверхность, они слепнут от солнечного света и спешат вернуться. И готовы платить за возвращение всем, хотя на деле нет у них ничего…
От нее воняло прогорклым жиром, которым цианьские блудливые девки, узкоглазые и притворно — покорные, смазывали желтую свою кожу для блеска. От нее несло кислотой блевотины и почти приличным среди иных запахов, кладбищенским духом.
