Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — король-консорт
Смарагд сказал ласково, хотя и с недоумением:
— А еще, брат паладин, скажите спасибо своей собачке!
Жильберт пояснил:
— Она все время сидела с вами, не покидая ни на минуту. И ваша ладонь была на ее загривке.
— Как бы ни дергались, — добавил Смарагд, — как вас ни корежило, но вцепились в ее загривок и не отпускали.
Гвальберт снова промолчал, мне иногда кажется, что он если и не старший, что среди младших под прикрытием, то на полпути к старшим, потому знает больше, сейчас при упоминании Бобика снова промолчал, только улыбнулся чуть снисходительно.
Я тоже промолчал. Иногда кажется, что моя бессильно свесившаяся с ложа рука касается его громадной башки, пальцы осязают его шерсть, но если посмотрю в ту сторону, там будет пусто.
А так вот чувствую, что Бобик посмотрел на меня и широко зевнул. Дескать, какие счеты, вот поспим всласть, потом вместе сбегаем на охоту…
Спасибо тебе, сказал я ему мысленно. Люблю тебя, веселая морда. И уже скучаю по тебе…
И снова было то ощущение, словно он лизнул мне пальцы.
— Отлежитесь, брат паладин, — сказал Гвальберт, — затем зайдите к отцу настоятелю.
Я сказал слабо:
— Да я и сейчас готов…
Он улыбнулся.
— Но отец Бенедерий не так крепок, хотя умеет дотягиваться через годы и черпать силы из своей молодости.
Остальные молча и завидующе сопят, я попытался представить себе, как это удается аббату, но слишком ошарашен, потому лишь пробормотал слабым голосом:
— После обеда?
— Да, — ответил Гвальберт, — после обеда будет как раз.
Я в самом деле пролежал до обеда, когда отзвонил колокол, но и тогда не нашел в себе силы встать, слишком тряхнуло это вот испытание, как называют его в монастырях, или искус, как говорят в церквях.
Ощущение такое, что все эти патологические убийцы, извращенцы, растлители и расчленители всех мастей испытывают еще большее счастье… нет, не хочу марать это слово, испытывают наслаждение. А то, что оно низменное, крайне низменное, не всякого остановит. Мы все понимаем, что плотское наслаждение дает острее чувство, чем любование произведением искусства.
Отец Леклерк явился без стука, просто вошел в келью, я даже не успел увидеть, как именно, просто оказался возле моего ложа и дружески похлопал по плечу.
— Вставай, брат паладин. Тело твое в порядке, а душу нужно лечить в работе. Пока ничего лучше не придумано.
— А жаль, — пробормотал я. — А нельзя ли мне работу на дом?
Он в удивлении приподнял брови.
— Это как?
— Притаскивайте мне драконов прямо в келью, — пояснил я, — и поближе к кровати. Чтобы можно было их как бы вообще лежа.
— Хорошая идея, — одобрил он. — Нужно будет сообщить нашему Совету. Вижу, брат паладин, вы уже готовы к напутствию отца настоятеля.
— Уже выпихиваете? — поинтересовался я. — Только-только собрался уйти в монахи…
Он дружески поддержал, когда я слезал с постели, меня в самом деле слегка качнуло и даже повело, но сфокусировал зрение и заставил мир стоять по стойке «смирно», первым пошел к двери подчеркнуто твердым шагом и с прямой спиной.
В коридорах пусто, Леклерк перехватил мой шарящий по простору взгляд, покачал головой.
— Никого нет?
— Да, — подтвердил я. — Куда все подевались?
— Половина братьев слегла, — сообщил он бесстрастно.
— Ого, — сказал я невольно. — Все так серьезно?
— Не очень, — ответил он, — но суток двое будут приходить в себя. Потрясение было очень уж… резким. Треть совершенно разбиты, остальные просто переводят дух и набираются сил.
— Да, — пробормотал я, — тряхнуло так тряхнуло… Как аббат?
— Не хуже других, — ответил он, как я заметил, неохотно. — Это все его умения… Вот и пришли. Соберись, покажи, что не зря весь монастырь на тебя работал.
Дверь распахнулась сама, я увидел в глубине кабинета аббата, что сразу отложил бумагу и поднял голову. Наши взгляды встретились, я почти физически ощутил это давление, заставил себя широко улыбнуться и сказать с чувством:
— Святой отец! Вы спасли не только мою шкуру, которой весьма дорожу, но и душу!
Он чуть наклонил голову, в голосе прозвучало неудовольствие:
— В человеке вообще нет ничего, кроме души.
— За душу, — воскликнул я, исправляясь на ходу, — особенно! За нее и благодарить как бы нельзя, потому что ни одна благодарность не в состоянии выразить…
Он вскинул руку, прерывая мою речь, что станет все цветистее и запутаннее.
— Твою душу спасали не только для тебя.
Он не пригласил меня сесть, это может быть как дурным знаком, так и тем, что разговор будет очень кратким.
— Отец настоятель? — спросил я.
— Теперь, — произнес он почти сухо, — ты настоящий хозяин этой короны Власти. Она всегда была для тебя ловушкой, но ты повел себя с самого начала не так, как рассчитывала Темная Фея. Ты не одел ее сразу же и не сел на тот трон, а потом долго возил с собой, пряча от других, но не решаясь опустить ее на свое чело, хотя зов становился все мощнее.
Я зябко передернул плечами.
— Должен сказать, святой отец… мы успели в последнюю минуту. Вы и успели, собственно. Я зело слаб и немощен духом, ибо привык гордиться объемом бицепсов… Бицепсы — это вот, а с этой стороны трицепсы, они еще толще и рельефнее, видите?
Он поморщился.
— Вижу твою суетность… Но Господь зачем-то возложил на тебя такую нелегкую, говоря очень мягко, ношу. Так что крепись и неси, не ропща. Отныне без страха можешь надевать и эту корону, хотя я бы очень даже не советовал.
— Отец настоятель?
— Всякий раз, — объяснил он, — Темный Мир будет стремится укрепить свою власть над тобой. В нашей жизни даже простые вещи имеют власть над человеком. Люди гибнут за металл, а что уж говорить о столь значимом, как эта драгоценная корона? Потому избегай надевать по пустякам. Я смутно зрю час, когда тебе придется воспользоваться всей ее мощью…
Я сказал, содрогнувшись:
— Конечно же, запрячу ее подальше. И постараюсь вообще забыть.
Он взглянул на меня внимательно.
— Мы знаем о твоей способности… призывать вещи.
— Только свои личные, — сказал я поспешно. — Если бы мог и чужие…
Он продолжил бесстрастно:
— Корона теперь тоже твоя. Можешь оставить в надежном месте. Она послушно откликнется на твой зов. Ты заставил признать свою власть, как умелые наездники покоряют норовистого коня. Однако помни, чем чаще ею пользуешься, тем быстрее становишься сам черным!
— Ох, — сказал я опасливо, — я ее вообще никогда не призову.
Он вздохнул, лицо потемнело.
