Олег Верещагин - Не остаться одному
– Дожди из лягушек, – тяжело дыша, определил Мило. – Я про такое читал…
– Хороши лягушки, – отозвался Димка, – весом по тонне… Черт подери мою тощую жопу! Смотрите сюда!..
Девчонка лежала ничком, вцепившись широко раскинутыми руками с посиневшими ногтями в землю. На ней оставались трусики и – идиотизм! – клепаная перевязь с кордой. Большие бледно-серые глаза застыли, сохранив выражение непередаваемого ужаса, а светлые волосы были склеены кровью. Чьей – непонятно, на самой девчонке ран не было.
– Красивая, – сожалеюще сказала Линде и вдруг хлюпнула носом.
– Ее надо похоронить, – угрюмо добавил Фергюс. – Интересно, откуда она?
– Ее могло нести сотни километров, – сказал Андрей.
* * *Мы похоронили девчонку на том самом холме, где стояли, и водрузили на могилу подходящую плиту местного известняка, на которой выбили сакраментальное: «Неизвестная. Приблизительно 14 лет» – и такую же приблизительную дату.
И пошли дальше мимо туш животных, рассеянных в измятой, забрызганной кровью траве.
Мы успели отойти километра на полтора, а дозор – и того больше. И я немного удивился, увидев, что ребята остановились, а Раде бегом несется ко мне.
– Что случилось?! – крикнул я.
Раде, еще не добежав, замахал рукой:
– Страусы!
– Чего?! – изумился я.
– Страусы! – Раде подбежал вплотную. – Честное слово, настоящие страусы! Вот такие! – Он махнул рукой, подпрыгнув на месте, выше головы. – Штук пять, чешут нам навстречу! – Македонец откинул со лба волосы, выбившиеся из-под повязки. – Вон, смотри!
Я посмотрел. Оставшиеся трое дозорных спинами вперед отступали в нашу сторону. А на них, ритмично покачиваясь и выкидывая голенастые ноги, надвигались, расставив для устойчивости обрубочки крыльев, пять… страусов? Да, похожи… только у страусов не бывает таких мощных, тяжелых клювов… Где-то я видел таких птиц. Где-то видел…
– Диатримы, черт побери! – закричал Андрей. – Это же диатримы!
Конечно! Я похолодел. Птицы-хищники, нелетающие, но невероятно быстрые… Мы же все про них читали в «Палеонтологии в картинках!»…
– Сюда! Все сюда, скорей, бегом, в круг! – крикнул я и, на бегу выхватывая наган, бросился навстречу наконец-то догадавшимся побежать ребятам.
– Оле-е-ег!!! – истошно закричала Танюшка.
– Держите ее! – бросил я через плечо. Пробежав полпути, обнаружил, что рядом со мной несется Фергюс, заряжавший на бегу аркебузу.
– Назад… – прохрипел я. Ирландец сплюнул, коротко усмехнулся, а я отметил, что нас догоняет еще и Димка, не нашедший в себе сил бросить товарища. Остальные, слава богу, образовали плотный круг с девчонками внутри.
Мимо нас проскочил Анри, крутнулся на пятках, встал рядом, побежал с нами. Ян помогал Видову, который, кажется, подвернул ногу. Мы прикрыли их, я скомандовал:
– Бегите к нашим, дальше!
Аркебуза Фергюса коротко щелкнула. Бежавшая передней огромная птица остановилась и с гневным клекотанием затанцевала на месте. Фергюс ошалело выругался по-ирландски – его пуля отскочила от перьев!
Я мгновенно оценил обстановку.
– Назад, к нашим! – приказал я.
– А ты?! – Анри сжимал в руке палаш. – Ты как же?!
– У меня револьвер…
– Да от них пули… – начал Фергюс, но я зарычал:
– Убирайтесь! – и, встав на колено, принял изготовку для стрельбы.
Передняя птица неслась, откидывая голову назад для удара. Полсотни метров… сорок… тридцать… Тах! Тах! Тах, тах, тах!
Все-таки револьверные пули – не аркебузные, да и целил я в голову – диатрима рухнула, ее клекот захлебнулся, огромные оранжевые лапы вырывали клочья травы с дерном. Я прицелился в другую – трах, трах!.. щелк!
Диатрима мотала головой, приплясывая то на одной, то на другой ноге – я, кажется, выбил ей глаз. Но три ее соратницы обогнули раненую с обеих сторон.
И неслись на меня.
Я открыл шторку барабана, начал выбивать гильзы. Говорят, у западных револьверов экстракция одновременная – барабан откинул в сторону, а гильзы сами из него выпрыгивают…
Все.
Желтый клюв – секирой – навис надо мной.
И обрушился…
…на подставленную аркебузу Фергюса.
Второй удар пришелся ему в левое плечо… И я услышал, как он, падая, бросил мне залившимся кровью ртом:
– За что я тебя люблю, русский – с тобой всегда весело!
Он дал мне две секунды. И на третьей я влепил три пули, которые успел вставить в барабан, в близкий и бессмысленный птичий глаз.
Двух уцелевших и одну раненую диатриму ребята разнесли в клочья. Юджину разодрали правое плечо, Йенсу – правое бедро, но бо€льших потерь не было.
Вот только Фергюс умер на руках у Димки буквально через минуту после того страшного удара, сломавшего ему плечо и разорвавшего артерию на шее.
– Мне бы только, чтоб жизни
Смерть моя пригодилась… —
тихо сказал Йенс, кладя мне руку на плечо.
Димка тихо, безутешно плакал над телом друга, стоя рядом с ним на коленях. Остальные молчали.
– Неруда? – спросил я. Йенс кивнул. – Он мне жизнь спас…
– А ты спас ребят, – ответил Йенс.
– Я возьму его аркебузу, – сказала Ингрид. – Тань, поучишь меня стрелять?
Димка очень осторожно уложил удобней голову Фергюса. Поднялся с колен, не пряча мокрых глаз. Сказал:
– Он меня спас… на балтийском побережье… Почти пять лет мы вместе… были… Вот ведь чушь-то какая, даже не в бою, даже не в бою…
– В бою, – вдруг сказала Зорка. – В бою. В этом мире все – бой.
Димка несколько секунд смотрел на нее. Потом достал свой топор.
– Отрублю голову этой… твари. Фергюсу на могилу. Он был бы доволен.
И, сглотнув комок, пошел к мертвым птицам.
Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок – до тридцати.
А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
Пока курок в ружье не стерся,
Стреляли с седел и с колен.
И в плен не брали черногорца —
Он просто не сдавался в плен.
А им прожить хотелось до ста,
До жизни жадным, – век с лихвой
В краю, где гор и неба вдосталь
И моря тоже – с головой:
Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти…
Но проживали черногорцы
Свой долгий век – до тридцати.
И жены их водой помянут —
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.
Беззвучно надевали траур
И заливали очаги,
И молча лили слезы в траву,
Чтоб не услышали враги.
Чернели женщины от горя,
Как плодородные поля,
За ними вслед чернели горы,
Себя огнем испепеля.
То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут! —
Людей и гор самосожженье,
Как несогласие и бунт.
И пять веков как божьи кары,
Как мести сына за отца,
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.
Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою всегда в чести, —
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.
Мне одного рожденья мало —
Расти бы мне из двух корней!
Жаль, Черногория не стала
Второю родиной моей.
В. Высоцкий
Степь кончалась. Вот уже трое суток над горизонтом выше и выше вырастали граненые, слоистые каменные столбы – там начинались Кордильеры. Река, вдоль которой мы шли почти неделю (Танюшка сказала, что это Арканзас), постепенно забиралась в глубь земли и сейчас бежала, ревя и грохоча, в каньоне на глубине почти двадцати метров.
