Прощание - Кивижер Паскаль

Череде посыпавшихся на Гийома откровений не было конца. Тибо, смеясь, рассказывал ему, как Бенуа во время их второй поездки страховал Лисандра длинной палкой, когда все купались в реке: Бенуа знал, что Лисандр не умеет плавать, вот почему он не стал покупать эту информацию у Проказы. Когда он рисовал крест на двери Лисандра, ему пришлось закатать рукава: красное пятно на запястье было не экземой, а следом от краски. Ну а развернуть ножи Лисандра было проще простого: он лично проверял, как накрыты столы.

Гийом прокручивал время вспять. В поездке в центр, когда пропал голубь, Бенуа сопровождал короля. В обломках Северного крыла он осаждал Мерлина своим подносом с пирожными, чтобы аромат слоеного теста перебил все запахи. Сам Бенуа, разумеется, знал подземный ход как свои пять пальцев. Это он вышел из него последним, и никто не удивился его появлению среди развалин; он спрятал ладью в муравейник, устроив ловушку при помощи взятого на кухне сахара. Его рыжий волос лежал на шахматном поле.

Бенуа связался с Жакаром.

Зачем?

Честолюбие.

Мерзкое, ненасытное, тупое честолюбие. Должно быть, он уже представлял себя самым молодым камергером в истории Северных земель.

Гийом сжал бокал с коньяком так крепко, что тот едва не разлетелся вдребезги. Но когда он вспомнил последнюю деталь, сердце у него упало: Бенуа тоже ночевал во Френельской пещере во время последней поездки. Он видел фигурку из камней. И точно знал, что означает переданный королю рисунок, который он подглядел через плечо. Тибо сломя голову мчался в самую страшную из всех западней.

Капитан выругался вслух. Надо же было, чтобы из всех сновавших вокруг слуг он доверил рисунок именно предателю. Из-за этой нелепой оплошности он сам бросил короля волку в пасть. Ему едва верилось. Что теперь делать? Только одно: предостеречь Тибо. Он должен был лично его предупредить. И уходить нужно немедленно. И пускай еще не внесен свадебный торт – он должен решиться уйти. Глупо. Чудовищно. Понимая, что, возможно, будет жалеть об этом всю жизнь, он провел рукой по обнаженной спине жены под фатой. Ее кожа, ее жар, ее нежность… Ему казалось, что пальцы его никогда не смогут с ней расстаться.

– Мне нужно отойти, прости меня, – прошептал он, и его бархатный голос дрогнул на последних словах.

Гийом встал, и его захлестнула бескрайняя грусть, слишком огромная для одного. Не прощаясь с родителями – ни своими, ни жены, – он пошел прямо к Манфреду, который, увидев его лицо, застыл, даже не опустив руки.

– Манфред, немедленно найдите Бенуа. Это он предал короля.

Вся буря чувств пронеслась на лице камергера. Затем он гордо поднял подбородок и вышел из залы. Искать любимого слугу долго не пришлось: они столкнулись в вестибюле перед бальной залой, между гирляндой и настенным букетом. Бенуа расторопно семенил неподражаемой из-за хромоты и геморроя походкой. С ловкостью циркового акробата он балансировал, держа в одной руке три корзины с фруктами и перекинув через другую стопку белых салфеток. Мокрые от пота волосы липли к вискам.

– Где ты был?

– Вы же видите, Манфред. На кухне.

– Где ты был? – холодно повторил Манфред.

Бенуа сделал смущенное лицо.

– Понимаете, естественная нужда…

– Салфетки, фрукты, уборная. Отговорки.

Манфреду живо вспомнился единственный случай, когда Бенуа разочаровал его: наутро после равноденствия. Пыльный, мятый из-за ночи, проведенной в пути среди посылок, со свертком печенья под мышкой и шишкой на лбу… И вдруг он понял, что так расстроило его в опоздании Бенуа и его виде: в ту страшную ночь не могло быть никакого почтового дилижанса. Лес выл, стихии бушевали, и все заперлись по домам. Бенуа соврал, и Манфред почувствовал это, но не хотел признавать.

А свежее марципановое печенье? Он должен был и правда побывать в Исе. Как же он вернулся без дилижанса? Манфред пришел к тому же выводу, что и капитан: Бенуа вернулся из Иса так же, как король туда попал – по подземному ходу в Северном крыле. Он провел ночь под землей и потому не слышал о разыгравшейся на поверхности трагедии. Вот почему он был так удивлен общим сбором прислуги на рассвете, вот почему так растерянно глядел такими красными глазами.

Почему Бенуа настойчиво предлагал свою помощь в приготовлениях к свадьбе? Чтобы беспрепятственно подготовить что-то другое. Кровь в бутылке, пчела в шоколаде, уж в книге… Телескоп, гитара, лошадь. Манфред проклинал себя за то, что так хорошо вымуштровал Бенуа запоминать вкусы всех, кому он служит, предугадывать их нужды. Все его искусство стало подспорьем для измены.

Чудовищное раскаяние захлестнуло камергера. Он и сам был виновен. Виновен в своей слепоте. Виновен в том, что сердился на короля за всякий вздор, за сломанные часы, за недооценку Иларии, за легкий тебеизм. Виноват, что дал своей досаде повлиять на службу. Виноват, что не придал значения тревожным знакам. Он, камергер, чье дело – все подмечать, все предвидеть, доверил королевский туалет преступнику. Его душила злость. Злость на себя, в первую очередь. И тогда Манфред поступил невиданным прежде образом, и это изменило его навсегда.

Для начала он выбил корзины из рук Бенуа, и фрукты разлетелись по полу вестибюля. Затем он схватил его за ворот и раньше, чем подбежали стражники, прижал к стене, сорвал галуны с ливреи и разорвал ее пополам. Что-то выпало на пол с тихим звоном. Что-то бронзовое. Цветок бузины, гравировка в виде короны: третий ключ от больницы. Совершенно незаконный. Манфред поднял его.

– Тебе больше нечего сказать в оправдание, – прорычал он, тряся ключом перед его носом. – Все кончено.

Бенуа действительно не проронил ни слова. Этот ключ – единственное вещественное доказательство его вины. Он сохранил его, несмотря на всю опасность и даже на то, что замок уже поменяли, потому что ключ имел для него личное, символическое значение. Он воплощал первый случай неповиновения, его первую ложь, знакомство с пьянящим миром непокорности, – вот почему он зашил его в подкладку своей ливреи как талисман.

В тот день, когда Мадлен отвергла его, сердце рыжего слуги разом высохло. Все что осталось от него – обмылок без тени человечности, бьющийся лишь по привычке. Никто больше не представлял ценности в его глазах, если только не мог послужить его карьере. Как, например, Плутиш и Фуфелье: он, в безрассудном порыве, забрал у них ключи сразу после их отставки. Он потребовал их якобы по приказу короля, затем за баснословные деньги сделал копию в порту, в полуподпольной кузнице, и отослал оригиналы в комнату доктора Корбьера. Манфред решил, что о ключах позаботился лично Тибо, а тот подумал на камергера; обхитрить их оказалось легче легкого. Но то, что началось из забавы, желания испытать себя и злопамятства, могло стать и чем-то большим. Ключ давал доступ к больнице; а больница – значит лекарства; а лекарства – значит яды. Сам по себе Бенуа никому интересен не был, но Бенуа плюс яды – совсем другое дело. С головокружительным упоением он бросился после радости первого мрачного триумфа навстречу дьявольской сделке и вскоре полностью освоился в подпольном мире дворца.

Во время своих ночных похождений (а их было немало), он часто заглядывал в больницу, стараясь отыскать смертельные препараты, которые привлекли бы внимание Жакара. Но так и не нашел их, и тогда ему пришло в голову использовать доктора Рикара. Бывший глава Гильдии врачей, заклятый враг Тибо, станет его посредником. Бенуа пообещал ему обильный поток пациентов, взамен поручив уговорить Плутиша с Фуфелье обчистить придворную аптечку, чтобы они все втроем могли заняться частной практикой. Он настоятельно советовал проделать все во время антракта на концерте, уверяя, что Корбьер никогда не закрывает дверей больницы на ключ.

Все было просчитано: в нужный момент пчела укусит Феликса. Бенуа, воспользовавшись замешательством, добежит до больницы и запрет ее, так что, если повезет, доктор Корбьер еще пару дней не заметит пропажи. Но Лукас как назло послал Бенуа на кухню за петрушкой, а Манфред обнаружил незапертую дверь. В итоге ореховая шкатулка уже на следующее утро вернулась во дворец благодаря стараниям мирового судьи: Бенуа своими глазами видел, как он вошел через главные ворота.