Заступа - Белов Иван Александрович

– Я отлучусь на чуток. – Рух внезапно охрип. – Тут решай сам.

– Да как же? – всплеснул руками Якунин.

– А как взрослые дяди решают. – Бучила вихрем слетел по лестнице вниз. Пристав кричал вслед, звал, угрожал, но Рух отмахнулся и нырнул в лабиринт узеньких улочек, бесконечных поленниц и задних дворов. Наитие вело его прочь от Бежецких врат. Ледяной ветер хлестал по лицу, сапоги скользили по хрупкому льду, лаяли и выли сходящие с ума дворовые псы. За спиной вразнобой саданул залп из доброго десятка стволов. Фрол Якунин сделал свой выбор. Верный, неверный, кто его разберет. Было жалко и людей, и волков. Животины вообще дурные, вины за ними особой и нет. Волки оборотней ненавидят всем своим звериным нутром, а куцых мозгов не хватает разобраться, что в стае затесался опасный чужак. Узнают – в клочья порвут. Да вот только ни хрена не узнают они, так и сгинут, управляемые волей перевертыша-колдуна.

Бучила замешкался на очередном перекрестке, заметался влево и вправо, шумно принюхался и уверенно направился к крайней со стороны кладбищенской ограды избе. Тихонечко отворил калитку, благо не заперта, и тут же увидел лежащего на земле кобеля. Животное было разорвано надвое, передняя часть с головой осталась на длинной цепи, заднюю зашвырнули к забору. «Твою же мать, твою же мать», – Рух вдруг пожалел, что приперся один. А другого выхода не было. Пока бы объяснял, пока бы доказывал, эх… Да и хрен ли теперь? Дверь в сени была сорвана с петель, внутри клубилась и тянула во все стороны щупальца мерзкая липкая темнота. Темнота кричала: «Спасайся, беги!» Рух, сбрасывая оцепенение, мотнул головой. Стало понятно, зачем волки пригнали мужика и бабу к селу – пока все сбежались смотреть, волколак пробрался за тын.

Первая ступенька душераздирающе скрипнула, перекрывая, кажется, даже пронзительный собачий переполох. Бучила вдруг понял, что прилязгивает зубами. В сенях, в полосках лунного света, медленно кружились пылинки, дверь в дом тоже оказалась распахнута. От запаха свежепролитой крови к горлу подступил голодный комок. Изнутри слышалось влажное чавканье. Рух вошел бесшумно, вплыл в избу призрачной тенью и едва не споткнулся о распростертый у порога, в лохмотья истерзанный труп. Дородный, поперек себя шире мужик выплеснул потроха на пол и удивленно смотрел на матицу [20] единственным глазом. Второй отсутствовал вместе с половиной лица. Бучила невольно засмотрелся на труп и запоздало приметил, как тьма возле печки колыхнулась и поползла. В углу выпрямлялась и вырастала громадная тень, остро пахнуло мокрой шкурой и мускусом. Рух повел пистолями, но тварь оказалась быстрей, тьма неуловимо сместилась, и Бучила снова словно попал под бегущую лошадь. От удара он отлетел, снес какую-то мебель, с размаху приложился спиной и сполз по стене, пистоли вылетели из рук, грудь полоснула резкая боль. Затуманенному взору предстал волколак во всей своей звериной ошеломляющей красоте, застывший на задних лапах в полуприседе, чуть сгорбившись и наклонившись вперед. Если распрямится, будет сажени две высотой, десять пудов мышц, шерсти и злобы. Волчья харя испачкана кровью, передние лапищи с загнутыми когтями напряжены, огромные, близко посаженные глазища пламенели во тьме. Волколак глухо зарычал и сорвался в прыжке. Бучила заорал от страха и подался навстречу, украшенный серебряной вязью тесак вспорол застоявшийся воздух и секанул оборотня прямо по морде. От пронзительного воя зазвенело в ушах. В следующее мгновение клыки сомкнулись у Руха на правом плече. Волколак поднял упыря и тряхнул, как трясет крысу охотничий пес, с сырым треском лопнувшего мяса и переломанных на хер костей. «Ну вот и все» – пронеслась в башке глупая мысль. Хватка ослабла, и Бучила мешком обрушился на пол. Морда оборотня, украшенная наискось свежей раной от тесака, нависла сверху. Рух мог поклясться, что хищный оскал был жуткой усмешкой. Зверь зарычал и исчез, оставив после себя трупы и кровь.

«Почему не убил?» – успел подумать Бучила, проваливаясь в блаженное забытье.

Он не помнил, как его нашли, тормошили, звали по имени, а потом тащили волоком по улицам, матерясь и роняя рожей в замерзшую грязь. В себя пришел на столе у сельского коновала и с перепугу едва не пришиб ни в чем не повинного старика. Лекарь перевязал пораненное плечо и между делом шепнул на ухо, что у Клюевых дома плохо совсем, с Наташкой что-то творится, соседи о том проведали, и быть скоро преогромной беде. Полежал, значит, отдохнул, етит твою мать. До Клюевых добрел еле-еле, от дикой боли мутнело в глазах, ноги подгибались, трижды падал и полз. И все же успел. Перед избой собралась небольшая толпа, взвинченная, злая, при факелах, вилах и топорах. Увидев Руха, рассыпались полукругом, и тощий, с куцей бороденкой мужик хмуро сказал:

– Говорят, девка в чудище обратилась, бабы на крик сбежались и видели. На мать бросилась, в крови Катерина была. А Петр выгнал всех и дверь затворил. Чего делать, Заступа?

– Валите отсюда, и быстро, пока ноги не вырвал. – Бучила взбежал на крыльцо и забарабанил в закрытую дверь. – Эй, это Заступа, а ну открывай!

Дверь отворилась почти мгновенно, словно Руха там ждали.

– Где она? – спросил Бучила, оттирая Петра с дороги плечом.

– Там. – Глаза у Петра были мертвы.

Рух ввалился в горницу и первым делом увидел Наташкину мать. Катерина сидела, привалясь к печке, в одной ночной сорочке, перепачканной кровью. Лицо и руки исполосованы почти до костей.

– Заступа, – ахнула она. – Пришел, пришел, миленький, а мы, а я…

– Нету больше Наташки, – пояснил вошедший следом отец. Рух только тут заметил, что хозяин вооружен топором.

Бучила отпер дверцу в чулан, из темноты донеслось низкое горловое рычание, послышались сырые шлепки, и он едва успел среагировать на молниеносный бросок. Выставил здоровую руку и сцапал мягкое, теплое и визжащее. Посыпался град ударов, один задел укушенное плечо. Рух выругался сквозь зубы, приложил нападавшего об косяк и зашвырнул обратно в чулан. Шагнул следом, за спиной появился Петр со свечой в дрожащей руке. Язычок пламени дергался и плясал, сплетая кривые жуткие тени. Наташка забилась в угол, из тьмы алели только глаза. Проклятие волколака взяло девочку в оборот: спина сгорбилась, ноги выгнулись в коленях назад, лицо превратилось в подобие морды, на почерневших губах пузырилась желтая пена. Лекарства не существует, снять проклятие невозможно, это надежда для дураков. Еще день или два адских мук, и перерождение будет закончено, ночью волк, днем потерявший разум ребенок. Жажда крови, которую не унять. Потом только смерть.

– Видишь, Заступа? – простонал Петр. – Дочка, доченька. Как же нам быть?

Наташка протяжно заскулила, услышав отца.

– Оборотень покусал, отныне ей дорога одна, – едва слышно сказал Бучила. Не видел смысла скрывать. Не видел повода врать. С родителями иначе нельзя. Можно было найти волколака, который обучит, поможет взять проклятие под контроль, но это надо было делать вчера. Теперь зависнет между мирами, не зверь и не человек.

– Я сам. – Петр пошатнулся, пальцы на рукояти топора побелели.

– Не надо, – остановил Рух. – Только не ты. Грех смертный, значит, мне его и нести. Добавлю к тыще других, хуже не будет.

Он схватил Наташку за нижнюю челюсть и пораненной рукой с трудом нашарил на поясе скляночку. Бледная поганка, цикута и вороний глаз – верное средство, быстрая смерть. Девчонка извивалась и шипела, щелкала зубами, но Рух без труда подавил яростное сопротивление и влил яд в открывшийся рот. Дальше все стерлось, завертелось, закрутило дьявольский хоровод. Слезы отца, крики матери, пустота в голове, затмившая разум бессильная злость. Тело ребенка унес к себе, на Лысую гору. Так было надо. Преград никто не чинил.

Через час Бучила приперся в кабак заливать горе дешевым вином. Внутри царила пропитанная копотью, жиром и запахом жареного лука дымная полутьма. Рух прикончил бутылку, хрустко закусил соленым груздем и, пристально глянув на нахохлившегося Фрола, ядовито спросил: