Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — пфальцграф
Бобик остановился, ждал, я подошел и не сразу обратил внимание, что круглое отверстие туннеля незаметно сменилось квадратным сечением. Под ногами ровный до гладкости пол, стены идеально вертикальные, а потолок выровнен, как будто работали не люди. Ведь как люди работают, известно, сам, стыдно сказать, человек.
— Бобик, — сказал я шепотом, — не убегай слишком уж… Мне без тебя страшно, скажу честно. Тебе такое сказать можно, не стыдно.
Он оглянулся, помахал хвостом: не бойся, я с тобой, но больше не убегал, пошел на шаг впереди. На гладких стенах кое-где глубоко врезанные знаки, потом встретился крупный орел в виде барельефа. Художник мастерски передал в камне хищную живучесть птицы, а ее слепые глаза смотрят так, будто вот-вот откроются.
Барельефы начали встречаться чаще и чаще, пошли один за другим, даже тесня друг друга, наезжая краями. Иногда четкие, иногда полустертые, хотя не могу себе представить, что их стерло. Если, как говорится, время, то почему соседние выглядят так, будто неведомый мастер только-только закончил?
Я всматривался пристально в то, что может появиться в дальнем конце туннеля, как вдруг что-то свирепое и мощное, дохнув жаром, ухватило меня за плечо. Острая боль пронзила тело, длинные когти вспороли кожу и глубоко вонзились в плоть. Я заорал, инстинктивно ухватился за ушибленное место…
…пальцы мои наткнулись на горячую лапу толщиной с бревно. И твердую как камень. Я попытался ее оторвать от моего плеча, сломать или хоть что-то сделать, но услышал лишь удовлетворенное рычание. Лапа потащила меня к стене, я успел развернуться и увидеть раскрывающиеся челюсти.
Голова едва не взорвалась от жуткого лая. Пес рычал, хрипел, давился яростью, и рука внезапно ослабела. Я приложил все усилия, чтобы высвободиться, упал на пол, отполз чуть и развернулся к стене.
Пес, вздыбив шерсть и став почти вдвое крупнее, припал на передние лапы и люто рычал на стену, откуда смотрит каменный зверь размером с гигантского медведя и тоже скалит клыки. Я видел, что чудовище шевелится, поднимает лапы. Когти правой окрашены моей кровью, пасть распахивается шире…
— Назад! — крикнул я и сам поспешно отполз на заднице. Зверь на стене мгновенно застыл. Рычание пса медленно стихло, шерсть опустилась, он пошел ко мне, опустив голову.
Я почесал ему за ушами, успокаивая, медленно начал приближаться к стене. В какой-то момент в барельефе что-то произошло: не изменился, но нечто в нем моментально ожило. И если буду приближаться еще и еще, то переступлю и вторую грань, после чего меня можно схватить…
Во мне от ужаса тряслись все кишки, но человек — непонятная тварь, я сделал еще осторожный шажок, еще, барельеф начал быстро меняться, стал выпуклее, чудовищная голова выдвинулась из каменной стены… но я уже отпрянул под рычание Пса.
— Все хорошо, — сказал я дрожащим голосом. — Все хорошо… Это эксперимент. Мы не можем без экспериментов. Мы же, мать-мать, по образу и подобию…
Не знаю, как ходили здесь прежде, то ли я вторгся, не сказав пароля, то ли что-то нарушилось, но жуткие хари поворачиваются прямо в камне и провожают меня глазами. Иногда слышатся крики, рев и даже знакомые мне механические звуки. Сердце начинало ликующе стучать, распознавая то ли рычание трактора, то ли гул реактивного самолета.
— Доберусь, — прохрипел я зло, — надо только наложить на это загребущую лапу…
Бобик бежал на пару шагов впереди, часто оглядывался. Шерсть на нем почти не опускается, а рычание все время клокочет в горле.
ГЛАВА 11
Коридор вывел в небольшой зал. Пол выложен зелеными малахитовыми плитками, потолок тонет в полутьме, но и там какой-то рисунок, на хрен кому нужно такое излишество, под ноги надо смотреть, а не на потолки. Зал пуст, если не считать картин, то ли нарисованных прямо на стене, то ли втиснутых туда вместе с рамами.
И еще небольшая ниша, в ней пять кувшинов из потемневшей меди. Я взял один в руки, потрогал, потер на всякий случай, вдруг типа медной лампы, заглянул внутрь, пусто. Даже узор простенький, дикарский, словно папуас учился проводить волнистые линии.
Бобик рычал и смотрел на одну из картин. Я подошел ближе, пальцы опустились на толстый загривок, но глаза не отрываются от картины, холодок ужаса пополз по спине.
Обычный пейзаж, хоть и с незнакомыми мне растениями. Деревья напоминают худых пауков на длинных ногах, но нечто похожее я видел на кадрах про наводнение на Цейлоне. Даже небо почти земное, у нас тоже бывает такой же малиновый оттенок перед закатом.
Вот только трава шевелится! То ли под ветерком, то ли сама по себе. Не видать бабочек, кузнечиков, стрекоз. Словно вся трава — тысячелапый богомол, задравший лапы кверху.
Моя рука все еще держит кувшин, я на всякий случай осмотрел его еще раз: обычный, бытовой, ничего в нем особого… размахнулся и швырнул в картину. Инстинктивно сжался, ожидая удара, но кувшин пролетел легко, а на той грани, где соприкасаются наш и тот миры, как бы поплыл, словно воздух там плотнее втрое или впятеро, пошел по крутой дуге вниз и медленно опустился среди травы, как на морское дно.
Я замер, стебли качнулись потревоженно, некоторые остались прижатыми, а остальные все так же беспокойно шевелятся вокруг блестящего металлического бока.
— Бобик, — проговорил я, — ты такое видел? Он энергично помахал хвостом и посмотрел с ожиданием.
— Нет, — сказал я, — ни за какие пряники…
Он смотрел с тем же нетерпеливым приглашением поавантюрить. В глазах недоверие, как это, иметь возможность куда-то пойти, побежать, помчаться, и вдруг остаться на месте, не проверить, что там и какими собаками пахнет?
— Ты прав, — ответил я. — Люди — тоже собаки, только двуногие. Потому мы не мчимся вот так… сразу.
Вторая картина изображает звездное небо и огромную спиральную галактику, очень похожую на нашу, только крупнее почти вдвое, а в центральном шаре, на мой взгляд, миллиардов пятьдесят звезд, из-за чего вся галактика похожа на Сатурн.
Поколебавшись, я швырнул второй кувшин и оцепенело наблюдал, как уплывает в пустоту, освещенный с одной стороны лампами светильников, а другая сторона, что в тени, исчезает на это время.
Бобик тоже следил заинтересованно. Я тряхнул головой и сказал так хрипло, что сам не узнал собственный голос:
— Все, пойдем отсюда! А то рехнемся.
Он прыгал по всему помещению, на некоторые картины лаял, на другие не обращал внимания, к одной приблизился с великой осторожностью, из пасти глухое рычание, шерсть дыбом, глаза вспыхнули красным огнем. Мне показалось, что встретил очень хорошего знакомого, которого знает давно и с которым враждует, как собака с кошкой, но я ощутил быстро нарастающую опасность, крикнул торопливо:
