Дана Арнаутова - Год некроманта. Ворон и ветвь
— Нож в спину. Стрела издалека. Яд в пойло. Светлый отец, я не рыцарь, мечтающий о победе на турнире. Пускай мне дорога к Проклятому, но эту тварь я прихвачу с собой.
— Понимаю, — согласился Игнаций. — Что ж, да осенит Свет твой путь. Я не буду отговаривать, я лишь сожалею.
— Не рано ли сожалеете, магистр? — с тихой ледяной злостью спросил наемник. — Я еще жив.
— Разве я сказал, что сожалею о тебе?
Игнаций помолчал, выдерживая паузу, наклонился, сломил сухой стебелек прошлогодней полыни, покрутил его в пальцах. Продолжил, мерно отвешивая слова:
— Ворон — исчадие бездны, но рано или поздно он попадется в силки Ордена. Уже давно попался бы, не стой между нами… Впрочем, неважно.
— Начали, так уж договаривайте, — тяжело уронил Эрве.
Игнаций сунул в рот стебелек, скусил верхушку. Поднял взгляд вверх, туда, где над холмом и уходящими вверх башнями колоколен кружила в сером небе пара коршунов, то слетаясь, то расходясь далеко друг от друга. Верно, цыплят на птичьем дворе высматривают. Те за лето подросли, набрали нежного плотного мяса, осмелели под присмотром брата-птичника и его помощников из младших схолариев. Старшие все больше на конюшне, а малышам в радость возиться с птицей, собирая еще теплые яйца или ловя кур для кухни.
— Не твое это дело, Эрве, — вздохнул, наконец, Игнаций. — Я сожалею, что ты потерял дочь. Я сожалею о смерти паладина Россена и о тех, кто еще погибнет от руки Ворона. Я сожалею, что вон тем неразумным птицам, думающим только о поживе, проще договориться, чем светлейшим и сиятельным особам, радеющим о благе Церкви и страны. Нас же называют псами господними, и мы носим это имя с гордостью, потому что кому и беречь овец, как не псам, умеющим встать между отарой и волком? Дело псов — охота и защита стад, а их честь — в послушании и верности.
Во рту было горько. Горько от полыни, но еще больше от тех слов, что были чистейшей истиной. Истина — величайшее из орудий, потому что удары его неотразимы. Игнаций повертел в пальцах жесткий стебелек, борясь с искушением просто встать и уйти, предоставив Эрве сына Торвальда его собственной судьбе, какой бы та ни была.
— Честь — в верности? — эхом отозвался наемник. — Тогда я был преисполнен чести, светлый отец. Знаете, я ведь не хотел брать Ниту с собой. Я и к ремеслу своему приучать ее не хотел: разве это дело для девчонки? Ей бы косы плести, перед парнями красоваться, а она… С детства со мной по лагерям, в седле держалась — куда там иному мальчишке. Вместо кукол ножны пеленала, а потом и лоскуты забросила, ножи у меня стала таскать…
Он запнулся, сцепив широкие костистые ладони на колене, обтянутом вытертой кожей штанов, потом продолжил тихо, бесцветно.
— Любил я ее мать. Так любил, что когда от родовой горячки сгорела, на два года осел в той деревне, все на могилу ходил. Ниту мою одна вдова козьим молоком выкормила. Все ко мне ластилась, в мужья звала, обещала Ниту больше родной любить. Ей в замужестве Свет детей не дал, так она к моей прикипела, ночами сидела над ней. Как уезжал — просила оставить, плакала. Надо было… оставить. Может, жива была бы…
Он снова помолчал, уставившись в прихваченную морозом землю перед облезлыми носами сапог, но Игнаций сидел, не проронив слова, не шевелясь, и снова зазвучало мерно и тускло:
— Моя вина, отче. Ничья больше. С ребенком на руках не больно-то погуляешь, вот и прибился к епископской охране. Сам при деле, девчонка присмотрена, сердобольные бабенки везде есть: и кусок послаще сунут, и постирают, и по головке погладят. А уж когда у нее дар открылся… Думал: не иначе, мать ее там, наверху, словечко замолвила. Оставит Нита свои поигрушки в парня, будет светлой сестрой, за мои грехи молельщицей… Да вот не вышло. Отец Граллон ее долго смотрел, потом еще двоих вызвал, из самого капитула. Сказал, мол, была бы мальчиком — прямая дорога в паладины. А девчонке заказано. Только и силу сдерживать нельзя, больно много ее у Ниты оказалось. Начнет искать выхода — сожжет изнутри. Пусть, мол, учится понемногу, с ее нравом — славная ищейка выйдет. И точно. Стала моя Нита тьму чуять, аж ломало ее, когда рядом…
— Паладин и ищейка, — уронил Игнаций. — Понимаю…
— Да. Паладин, ищейка и я — третий. Не пустил бы я Ниту одну, Домициан и приказывать не стал. Сказал: иди, втроем надежнее будет. Двоих ждете, — сказал, — второй мальчишка совсем, ему по ногам стреляйте, чтоб не ушел, а с некромантом паладин сладит, ему не впервой. Только все сразу наперекосяк пошло. Да я рассказывал…
— Помню, — откликнулся Игнаций. — Сладит, значит? Ворон два года назад на городском кладбище Арзеленна положил троих паладинов. И ушел с добычей.
— Один, — застывшим голосом подтвердил Эрве, опустив голову. — Нельзя, мол, больше: как мы его почуем, так и он нас — издалека.
— Эрве, — тихо и мягко сказал Игнаций, — через портал он бы вас никак не почуял. Хоть дюжину паладинов рядом посади. Я бы так и сделал. Я бы окружил ту площадь кольцом, да еще посадил арбалетчика на колокольню. Нита не знала, тебе тоже было неоткуда, Россен не мог оспорить приказ, но Домициан…
— Почему тогда? — хрипло прошептал Эрве, склоняясь все ниже к коленям, обнимая их, словно от боли, сжимаясь в комок, напомнивший Инацию туго сжатую пружину, что вот-вот развернется! — Почему…
— Потому что паладины епископата наперечет, — обыденно сказал Игнаций. — Их слишком мало для настоящей облавы на такую дичь, да и опыта у них куда как меньше. Потому что епископ Абердинский не хотел делиться честью поимки самого Ворона с Инквизиториумом. Потому что он ждал посла Престола, чтобы доказать ему, как слаба и ленива инквизиция, не способная всеми своими силами поймать малефика, которого он изловил с такой легкостью. Потому что каждый паладин епископата, отправленный за Вороном, это на одного паладина меньше в охране самого епископа. Ты служил у него, Эрве, разве ты не помнишь, как епископ бережет свою жизнь? Получись у вас взять Ворона — прекрасно. Нет… Невелика потеря — один паладин и пара наемников. Притом, и позора никакого: ты ведь выбрался из Колыбели чудом, никто просто не узнал бы, где вы сгинули.
— Разменная монета, — глухо сказал Эрве.
— Вы трое, да, — мягко подтвердил Игнаций, снова надкусывая стебелек. — Россен, ты, Нита.
Один из коршунов, круживших над холмом, все-таки решился. Закладывая широкие круги, клонясь на крыло, он спускался все ниже, выцеливая одному ему видную добычу. Обнаглел пернатый разбойник, нет бы охотиться в лесу или поле. А может, просто голоден и чует близкое дыхание зимы, от которой уже укрылись мыши-полевки и змеи, улетели птицы, спрятались суслики.
