Николай Романецкий - Убьем в себе Додолу
Пропустили по седьмой — под расстегайчики.
— Мне всегда было интересно, — сказал Вадим заплетающимся языком, — что общего между этим пирожком и женским сарафаном.
— То, что мы с вами ни печем расстегаи, ни носим их, — сказал Репня, поелику его этот сложный вопрос совершенно не интересовал.
Потом пропустили по восьмой и по девятой — уже ни подо что. А потом Вадим сказал:
— Поехали, отберем ее у него.
— Кого? — не понял Репня.
— Вашу Веру у вашего Света, — сказал Вадим. — Или вашу Свету у вашего Вера.
План похищения Веры и Светы они обсуждали под какую-то и под какую-то, пропущенные подо что-то и подо что-то.
— Вам будет Вера, а мне Света, — сказал Вадим.
И только тут Репня почуял неладное.
— Подождите-ка, — сказал он. — Какая Света? Ее зовут Вера, а Свет — это он.
— А-а-а?! — удивился Вадим. — Что же вы мне сразу не сказали? Свет мне не нужен, я не жопочник. К тому же вы молвили, он волшебник? От волшебников надо держаться дальше, чем от венца. Но ее мы все равно отберем!
Они вроде бы расплатились и вроде бы сели в экипаж Конопли. Но поехали не к дому Смороды — это Репня помнил точно, потому что через Вечевой мост они не переезжали, а через Гзеньский их бы кучер и сам не повез: эти ребята не ездят в Тверь через Урал. Похоже, они просто проветривались, раскатывая недалеко от дома Конопли. А может, и вовсе по-прежнему сидели в кабаке.
Потом вдруг оказалось, что Репня в карете, но Вадима рядом нет, а на улице уже вечер. Репня открыл переднее окошечко и спросил кучера (кучер вроде бы был Коноплев):
— А где ваш хозяин?
— Остался дома, — сказал с улыбкой кучер. — С Паломной седмицей вас!
Странно, подумал Репня. Разве он не поздравлял меня утром?
Он хотел спросить, куда они направляются, но задать такой вопрос означало признаться, что он ничего не помнит. Поэтому Репня стал внимательно смотреть в боковое окно. И вскоре сообразил: они едут к его дому.
Это было жутко. Куда-куда, а домой Репне не хотелось совершенно. Уж лучше на виселицу, чем в эту опостылевшую до невозможности пустую светелку.
— Послушайте, любезный! А нельзя ли еще чуть-чуть покататься? Боюсь, я должен немного проветриться. — Репня подмигнул кучеру.
— Отчего же нельзя? — Кучер подмигнул в ответ. — Хозяин сказал, я в полном вашем распоряжении на весь сегодняшний вечер.
И снова стучали по мостовой копыта лошадей, снова пробирались мимо окон экипажа фонарные столбы. А по тротуарам гуляли разряженные люди, но на них Репне было наплевать. Как наплевать было и на встречные экипажи. Тех, кто ездит в каретах, он никогда не любил, а те, кого он любил, никогда не ездили в каретах.
А потом они вдруг оказались около Вечевого моста, и Репня все вспомнил.
— Послушайте, любезный. Давайте прокатимся по Торговой набережной и вернемся через Гзеньский мост.
— Как скажете!
Когда они свернули на Торговую набережную, Репня приспустил на правом окне занавеску и под ее защитой проводил взглядом дом ненавистного Светозара Смороды. Вон там, за украшенным литой решеткой окном, томилась та, с которой он с удовольствием прокатился бы сейчас в карете. Но между ним и ею стоял ненавистный кастрат.
Репня отвернулся и пересел к левому окошку, взглянул на искрящийся в вечернем солнце Волхов.
И увидел ИХ.
Они неспешно топали по набережной. Она доверчиво опиралась на его десницу и с улыбкой что-то ему говорила. А он, прямой, аки лом проглотил, и важный, словно наследник Великокняжеского престола, индюком вышагивал ошуюю от нее. Десницу он держал так, будто нес в ней корзинку с яйцами, кастрат поганый, а эта сука заглядывала ему в рожу да все чесала несчастным своим язычонком.
И вдруг она вздрогнула. Повернула голову. Бросила взгляд в окошко проезжающей мимо кареты. Репня отшатнулся и прижался к спинке сиденья. Словно его застукали подсматривающим в окошко бани, когда там моются женщины…
Он отважился заглянуть в заднее окошко только через минуту. Эти двое так и шагали по тротуару, непринужденно болтая друг с другом. Сука по-прежнему смотрела на своего псевдокобеля. Но время от времени не забывала поглядывать и вслед уезжающей карете.
А у Репни вдруг появилось ощущение, что весь сегодняшний день был предопределен богами. В том числе и эта нежданная встреча.
20. ВЗГЛЯД В БЫЛОЕ: ЗАБАВА
Сколь Забава себя помнила, она всегда кого-то любила.
Первые воспоминания о своей жизни относились у нее годам к трем, и тогда она любила маму.
Лет в пять она стала любить соседского мальчишку по имени Акиня, сына тети Любы, на которого ее мать, уходя по своим делам, оставляла дочку. Акиня был лета на три старше Забавы, и девочка, не отдавая себе отчета, отводила ему в своей жизни роль неизвестного ей отца. Акиня защищал ее от уличных собак и чужих мальчишек и даже кормил холодным обедом, но он же, при малейшем неповиновении с ее стороны, отвешивал девочке увесистую оплеуху. А порой, заведя подопечную в укромное местечко, Акиня заставлял ее снимать штанишки и показывать ему то, что внутри них скрывалось. Ведомая просыпающимся безошибочным женским инстинктом, Забава обычно сопротивлялась этим поползновениям, однако этот же инстинкт подсказывал ей, что сопротивление не должно быть долгим. Акиня увлеченно рассматривал открывающуюся картину, потом начинал смеяться и показывал ей то, что, по его мнению, должно иметься у настоящего человека.
Наверное, эта разница между двумя, как ему казалось, в остальном чрезвычайно похожими друг на друга существами изрядно занимала Акиню, потому что однажды он и вовсе принялся ковыряться у Забавы щепочкой, за что был тут же нещадно избит некстати подвернувшейся матерью.
Эпизод с избиением так врезался в память девочки, что не однажды снился ей по ночам. В ее представлениях о жизни Акиня был сверхъестественным существом, и, пока тетя Люба наказывала сына, Забава верещала так, что на дочкины вопли прибежала Светозара Соснина. Женщины, полагая, что Забава вопит от физической боли, всыпали Акине добавочную порцию горячих. Наконец Забава сообразила, что крик только прибавляет мучений ее кумиру, и замолкла.
А потом, жалея Акиню, стала снимать штанишки уже безо всякого сопротивления.
Наверное, продолжайся жизнь своим чередом, Забава вышла бы за Акиню замуж и народила бы ему уйму детей, но смерть матери круто изменила судьбу девочки, и от Акини остались лишь редкие сны…
Попав в приют, Забава стала любить мать Заряну: ведь мать Заряна заменила ей и маму, и тетю Любу, и даже Акиню. И именно мать Заряна научила ее быть женщиной. Но своенравие отобрать не сумела. Впрочем, своенравие — это ствол, на котором растут плоды жизненных достижений. Вот только жизненные достижения почему-то обходили Забаву стороной — наверное, им было мало одной любви, а больше в девочке еще ничто проснуться не успело. Во всяком случае, в учебе с чем-либо еще, окромя арифметики да правописания, на короткую ногу Забава стать не сумела. Однако мать Заряна не называла ее успехи малыми: ведь додолки всегда и всюду считали для женщины главным занятием в жизни — помимо деторождения — именно любовь. А науки — занятие мужское.
