Владимир Васильев - Атлантида
Двое суток до Лунноденствия пограничники лихорадочно делали вид, что застава продолжает жить обычной жизнью и что заботит их лишь одно: кому лезть на вышку часовым — ведь лейтенант наверняка не позволит бедолаге ни одного глотка до самого утра, а к утру едва ли на его долю хоть что-нибудь останется. Лейр во всеуслышание приказал Шеккиху выдать по бутылке вина — и ни каплей больше. А если кто посмеет нарушить приказ и выпить сверх разрешенного, пусть пеняет на себя. Двое пограничников, Сеннел и Киман, якобы втайне от придиры-лейтенанта, обменяли в селе свои плащи на бочонок местной бурды, кислющей и крепкой до изумления: что бы там ни говорил господин лейтенант, чем бы ни грозился, но ведь надо же встретить праздник по-человечески! Обратно оба возвращались очень довольные собой, веселые и беспечные. Как бы невзначай они прошлись мимо лесной опушки. Мельком брошенный в сторону взгляд убедил их, что приманка проглочена: землю на том месте, где был для отвода глаз закопан ящик с несуществующим кладом, кто-то ворошил. Бандиты ничему не верили на слово. Они решили убедиться в достоверности нового слуха — а может, и в том, что ящик зарыт на опушке только для вида, что не в нем спрятано бесценное сокровище.
— Значит, придут, — заключил Лейр, оглаживая пальцем выпуклый бок увесистой бутылки.
— Ты уверен? — в который уже раз спросил Шекких.
— Выхода у них другого нет, — без тени сомнения ответил Лейр. — На одни только деньги или камешки они бы, может, и не позарились, но талисманы переноса для них — последняя надежда. Вырваться из окружения, переместиться за сотни миль отсюда, через линию фронта, вернуться назад, да притом с награбленным… придут, еще как придут.
— А ловушки не заподозрят? — недоверчиво допытывался Шекких.
— Я и сам этого опасался, — признал Лейр. — Но уж если они на опушке рылись… придут.
— А кстати, — заинтересовался Шекких, — что ты такое там закопал?
Лейр усмехнулся.
— Ящик с тухлыми сапогами, — произнес он почти мечтательно.
Шекких фыркнул в кружку.
— А что тут такого? — подозрительно невинным тоном осведомился Лейр. — Неужели я должен терпеть на своей заставе эту пакость?
— Нет, — заверил его Шекких, — не должен.
Из-за стены послышалось приглушенное хихиканье, невнятный говор, громкие шорохи, чье-то тяжелое дыхание и шепот: «Вот так… сюда… погоди, юбка зацепилась…» — и снова сдавленный смешок. Лейр откупорил бутылку со звучным хлопком, и шорохи мгновенно утихли. Громко забулькало вино, переливаясь из бутылки в глиняную кружку, и за домом пронеслись и смолкли торопливые шажки.
Шекких и Лейр обменялись безмолвными взглядами. Все шло, как и было задумано. Три самые разбитные деревенские красотки, готовые крутить любовь с кем угодно — хоть бы и с господами пограничниками, — проскользнули в сарай, где доблестные воины ублажали себя выпивкой подальше от бдительного ока свирепого лейтенанта. Дорога знакомая.
При мысли о трех развеселых шлюшках Шекких испытывал нечто вроде сочувствия. Он-то знал, что девиц ожидает совсем не тот прием, на который они рассчитывали. Недолго доведется им пробыть в сарае. Собирались они вволю повеселиться со своими дружками — а взамен им придется просидеть всю праздничную ночь в погребе под недреманной охраной. Нельзя им быть в сарае: бандиты могут его поджечь. Нельзя и оставить девиц без присмотра: любая из них может нарваться на шальную стрелу, высунувшись наружу. А еще любая из них, улизнув как бы ненароком, может открыть ворота. Этого Лейр допустить не мог: бандиты должны ворваться на заставу так, как удобно ему, а вовсе не им. Времени, времени нет выяснять, не завела ли какая из девиц тайную зазнобу среди бандитов! Вот пусть все три красотки и пересидят нападение в погребе.
Девиц препроводили в погреб быстро, тихо и незаметно — а вскорости сумерки огласились пьяным женским хихиканьем, похотливыми взвизгами и дружным радостным хохотом, словно бы в сарае и впрямь тискали подвыпивших потаскушек. Хохот звучал настолько искренне, что сбил с толку даже Лейра с Шеккихом: они твердо знали, что никаких девок в сарае нет и быть не может — но откуда взялось столь неподдельное веселье?
А причина для веселья была куда как веской: ведь жеманно хихикал и кокетливо взвизгивал не кто иной, как угрюмец Динен, причем выражение вселенской мрачности не покидало его лица ни на миг. Прочие пограничники, глядя на него, помирали со смеху.
— Как ты думаешь, скоро начнется? — вполголоса спросил Шекких.
Лейр еле заметно пожал плечами.
— Не знаю, — тихо ответил он. — Обычно нападают незадолго до рассвета. Чтобы мы все вымотались, перепились и заснули беспробудно. В прошлые разы так оно и было. Может, сегодня они сменят тактику и нападут пораньше. На тот случай, если здесь не совсем кромешные дураки сидят. Если у них хоть малая опаска есть, что мы их раскусили и перед рассветом караулим на совесть, могут напасть и раньше.
Ночь сгущалась быстро. Костер, зажженный по случаю Лунноденствия, протянул полупризрачный дымный палец, почти неразличимый в темноте, пощекотал им редкие звезды и угас. Луна понемногу набирала силу, наливалась золотом — сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. Сигнальная вышка утонула во мраке и снова вынырнула, перерезав собою надвое посветлевшее небо. Лейр мечтательно улыбнулся, запрокинул голову и завел вполголоса какую-то песню. Слов Шекких не знал, но мотив подхватил в унисон: так было нужно. Двоих ошалевших от усталости лейтенантов неожиданно развезло, и они буйствуют — на свой тихий незаметный лад. Так, как и подобает видавшим виды «шуршунчику» и «паучку». С трезвым до остекленения взглядом и умными речами на побледневших губах… вот только и трезвый их взор, и рассудительные речения как бы вроде и не к месту — разве если по этой примете и можно понять, что оба они пьяны до бесчувствия, и назавтра не вспомнят ничего, вот как есть ничего не вспомнят. А что единственный — праздника ради — глоток вина выпит давно, и в глиняные кружки из пузатых пыльных бутылок вода льется, знают только сами лейтенанты.
Лейр начал было новую песню, но на середине оборвал ее, насвистывая задумчиво, потом и вовсе примолк. Невдалеке дрогнула и тяжело закачалась листва: сова снялась с ветки, махнула неслышно крыльями и улетела. Лейр обернулся на шорох, и лунный свет плеснул ему в лицо. У Шеккиха дух занялся: Лейр был так непохож в эту минуту на самого себя, словно его подменили. Отродясь Шекких такого выражения на человеческом лице не видывал. Лейр был собой — но и не собой, человеком — но не только. Облик, который кажется бесстрастным — но лишь оттого, что на него наложили свой отпечаток иные страсти, иные волнения, человеку недоступные и непонятные. Сотни и сотни раз видел Шекких подобные лица — но то все были эльфы… или это лунный свет так причудливо переменил знакомые черты лейтенанта Лазаретной заставы? Лейр ведь человек, и видеть подобное выражение на лице человека было странно, так странно… да полно, Лейр ли это?
