Мария Семенова - Тайный воин
Они с братейкой были уверены, что Ветер скоро назовёт Ознобишину долю. Да непременно за утренней вытью, когда все сядут к столу. Входя в трапезную, оба трепетали. Против ожидания, источник подозвал к себе Хотёна и Сквару.
– Вы – двое лучших учеников, – объявил он громко. – Наши с Лихарем становики. Поэтому за солью на кипуны, как все, не пойдёте. Вам – дело иное.
Обширная трапезная сдержанно зашумела. Гнездарь с дикомытом друг друга вовсе не привечали. Возможно ли, чтобы Ветер надумал их сдружить за общей работой? А вдруг он решил устроить им состязание, выбрать первого из двоих?
Лучшие уноты быстро переглянулись. Разом ударили поклоном источнику:
– Учитель, воля твоя!
Лихарь, впервые покинувший своё жильё ради места за верхним столом, угрюмо поглядывал на обоих. Он сидел косо, привычно стараясь меньше опираться на левую половину. Ему наверняка было больно и всё время казалось, будто ученики его тайком передразнивали.
Ветер подождал, пока стихнет ропот. Улыбнулся.
– На дальних выселках, – сказал он, – живёт одна бабушка. Вы все её хорошо знаете…
Ребятня зашумела громче. Конечно, они смекнули, что речь шла о Шерёшке. Время от времени старуха появлялась в крепости с коробком сладкого печенья, одуряюще пахнущего маслом, пряностями, мёдом. И почти каждый раз хоть кому-нибудь да перепадало Шерёшкиного костыля. Склочной бабке, верно, казалось, будто разбойные недоросли метили отобрать у неё коробок, сожрать лакомство без всякого чину.
Удостоверившись, что все его поняли, Ветер посмотрел на двоих соперников и вдруг подмигнул:
– Так вот, дело вовсе простое. Украдёте у неё из печки печенье, принесёте сюда. Кто первый управится, тот молодец.
Сквара и Хотён снова обменялись быстрыми взглядами – с вызовом и задором.
– Бабушке обид не творить, дом не ломать, – строго предупредил Ветер. – Сведаю – накажу. И помощников с собой не водить, незачем… Да, вот ещё: она знает, что вы покушаться придёте, и загодя сердится.
Он продолжал улыбаться. От этого воровской подвиг, предстоявший лучшим ученикам, выглядел праздничной забавой вроде лазанья на высокий столб за подарком. Правда, если подумать, ходка за солью или даже ловля кабального с его ослабленным самострелом оказывались как-то верней. Ребята смеялись над избранцами, от щедрой души давали советы. Однако взабыль оказаться на месте двоих крадунов никто не желал.
Шерёшкин домик стоял опричь остальных, словно отмещённый совокупной нелюбовью шабров. А в остальном деревушка немного даже смахивала на Твёржу. Ледяной вал, ухожи, рыбные да птичьи пруды… В тёплом озере, впродоль которого дугой выстроились избы, время от времени вспухал зеленоватый пузырь. Вскипал, прорывался – и дети, ждавшие на берегу, с визгом улепётывали от аршинного буруна.
Как в Твёрже, здесь не отгораживались друг от дружки, жили открыто. Только Шерёшкину избу, чёрную, вросшую в землю, окружал такой же ветхий заборчик. Сквара долго рассматривал косой плетень, примеривался к работе. Потом убежал в лес, приволок охапку жердей, взялся за дело. Благо без топорика и лопаты он отроду никуда не ходил.
Начав у калитки, он вытащил десятка полтора кольев, годившихся только в печку, заменил новыми. Обожжённые комли входили в землю прочно и радостно. Сквара заплетал их хворостинами погибче, дело спорилось. Он, оказывается, даже не представлял, до чего стосковался по домашней работе. Дорвался вот – и кто б его теперь отодрал! Надо будет ещё на крышу залезть, шелом посмотреть, тоже небось гнилой. «Самому бы только в избу со стропилами не провалиться, взаправду дом не порушить…»
Он добрался уже почти до угла, когда из дому выглянула хозяйка.
Оглянувшийся Сквара тут же испугался за бабку. Теснины крыльца были не моложе тех, что разошлись под ним у входа в Мытную башню. Впрочем, сухонькая Шерёшка стояла себе, не проваливалась, только вместо обычной сошки держала в руке метлу.
– Здравствуй, бабушка, – поклонился Сквара, опуская топор.
– За печеньем пришёл? – неприветливо осведомилась та.
Сквара ответил по-андархски:
– И за печеньем тоже, добрая госпожа.
Лыкаш вызнал у всеведущих стряпок, будто Шерёшка вела свой род из столицы. Но если была у Сквары надея умаслить её фойрегским разговором, то зря. Старуха лишь сморщилась.
– Как пришёл, так и уйдёшь! – упорно на языке Левобережья, словно отказывая ему даже в таком праве на общность, прошипела она. Пристукнула черенком метлы, скрылась в избе.
Сквара пожал плечами, взялся за угловой кол, для которого припас самую толстую и прочную жердь. Выговор у него был отменный, он это знал. Когда Светел только-только стал ему братом, родители очень боялись, как бы малыш не забыл на чужбине отеческого языка. Поэтому за каждое слово правильной речи Сквара брал в отплату андархское. Сперва потешались, после стали болтать…
За пределами зеленца падал снежок, внутри моросило. Сквара давно сбросил кожух, работал в одной тельнице. Бегал за прутняком и возвращался, не успевая остыть.
К середине второго прясла старуха вышла опять.
– Всё колотишь, охаверник? – зло спросила она. – Поди прочь, не дам тебе ничего!
– Бабушка, у тебя рядом с крыльцом чихнуть страшно, – отозвался Сквара. – Скажи, где теснин взять, я подновлю…
Она захлопнула дверь.
К вечеру на приободрившийся заборчик стало можно смотреть не краснея. Сквара высушил рубашку над костерком, на котором обжигал колья. Снёс остатки гнилья в бабкин дровник и, пока свет позволял, стал точить неразлучный топор.
Шерёшка вновь не усидела в избе. Обошла плетень, придирчиво потыкала палкой, подёргала колья. Мрачно сказала:
– Ночевать не пущу, не надейся. Не звала я тебя.
Сквара поклонился:
– Изба твоя, бабушка, и воля твоя.
На сей раз она чуть помедлила, прежде чем спрятаться.
– Топоришко у тебя неплохой…
Он с надеждой поднялся на ноги:
– Если что направить или отбить надо, госпожа…
Шерёшка словно испугалась собственного мягкосердечия. Исчезла внутри… вскоре вновь появилась. Вывалила на крылечко ржавый топор и два больших косаря. Сквара, улыбаясь, обмакнул в воду точило…
На ночь он устроился в том же дровнике, выбрав угол посуше. От рубашки пахло пóтом и дымом, уютно, совсем по-домашнему. Было скучно без Ознобиши. Сквара начал подбирать слова, мысленно пересказывая братейке прожитый день, но скоро сбился. Достал из нагрудного кармашка кугиклы. Высвистал протяжную погудку к преданию о храбром Нарагоне. Передохнул, стал искать голосницу к песне из «Умилки Владычицы». Он уже который день трудился над ней, но напев не спешил даваться ему. Всё не выходил таким, как хотелось. А хотелось – чтобы голос летел и смеялся, выплетая лёгкий узор, чтобы плескали крыльями рукава да на ногах порывались вспыхнуть подмётки…
Дровник мостился под свесом кровли, примыкая к избе. Сквара вдруг отнял кугиклы, стал слушать. Показалось, будто за бревенчатой стеной кто-то плакал. Не бабка же, в самом деле?.. Может, домовой какое худо предчувствовал?..
Утром Шерёшка долго не показывалась. Сквара подождал, подождал… Напустил на себя вид понаглее, отправился из дома в дом – побираться ради Владычицы.
Под небом святым не без добрых людей.
Подайте пластов, подарите гвоздей!
Простой деревяшки прошу у дверей,
Чтоб к вам Справедливая стала добрей…
А глаза и нахальная улыбочка говорили другое: «Я моранич. Мне – воля!»
На него смотрели, как на скорбного разумом, пытались кормить. Узнав, для чего требовалось подаяние, кривились, точно от кислого. Отказать, однако, не смели. Сквара стаскивал добытое к старухиному дому, шёл снова. Наконец застучал топором, сшибая полуистлевший настил.
Шерёшка высунулась к полудню. Может, вовсе носа не показала бы, но уж очень весёлый разговор шёл прямо под дверью. Звенел топор, свежее дерево в ответ покряхтывало и пищало. Принимало нужный облик, заново сплачивалось. Упорный молодчик ещё и напевал себе под нос, временами смеялся…
Старуха вышла на почти дотёсанное крыльцо, потопталась. Умело пригнанные доски даже не скрипнули.
– Можешь ли гораздо, бабушка, – поклонился молодчик.
Снова в рубашонке да на стылом ветру… как есть неслушь. Тощóй, тела не нагулял… только руки да голос – у взрослого мужика вперёд выпросил. И уж крылечко уладил…
– В душу вьёшься? – зло спросила старуха. – А сам в печку глядишь? Ступай, отколе пришёл!
Дверь бухнула.
– Бабушка! – уже вслед окликнул молодчик. – Я потом на крышу полезу… чтобы не в напужку тебе…
