Владимир Колосов - Вурди
— Ай-я!!! — вдруг неожиданно для него самого вырвалось у Гвирнуса. Не имя — боевой клич, который взметнулся в небо и обрушился на стаю невидимыми осколками звуков, заставив некоторых из них остановиться… Но были и другие.
3Прежде всего те самые.
Трое.
Ни один из них даже не замедлил бега.
В последний момент нелюдим отчаянным движением подцепил валявшуюся перед ним лыжу ногой. Швырнул ее в волков, и, быть может, это спасло ему жизнь. Первый из нападавших, с рыжеватой подпалиной на левом боку, подался в сторону. Второй, самый крупный, не успев увернуться, получил лыжей между глаз и остановился, ошарашенно мотая огромной клыкастой мордой. Третий же, вовремя пригнувшись и счастливо избежав встречи с необычным оружием нелюдима, вырвался далеко вперед и оказался один на один с охотником.
Волк еще готовился к прыжку, когда Гвирнус уже летел ему навстречу, прикрывая локтем лицо и шею, заводя для удара нож…
— Ай-я!!!
Они таки сшиблись в воздухе и разлетелись в разные стороны — мертвый волк и живой человек, который даже не успел понять, что хватило одного удара, чтобы сердце зверя остановилось, а страшные челюсти так и не успели сомкнуться. «Ай-я!!!» — в третий раз уже мысленно прокричал нелюдим, поднимаясь на ноги, покачиваясь, опьяненный схваткой, кровью, злобным рычанием кружащих вокруг зверей.
Он был готов к схватке. Он мечтал о ней. Он хотел ее.
Но, вместо того чтобы наброситься на Гвирнуса, большая часть стаи уже пировала над телами убитых сородичей, и лишь немногие, злобно рыча и скаля огромные клыки, бросались на нелюдима. Разрозненно. Поодиночке. Так что какое-то время нелюдим, хотя и не без труда, избегал острых клыков и не менее острых когтей, ловко орудуя окровавленным ножом, чувствуя себя настоящим мясником.
Гора трупов возле охотника росла.
Теперь нападавшим приходилось перепрыгивать через своих убитых сородичей. Гвирнус, будто щитом, прикрывался убитыми телами, ноги скользили в талом месиве крови и снега. Все больше волков, подгоняемые голодом, рвали зубами окровавленные тела, жадно погружая клыкастые морды в дымящиеся на морозе внутренности. Лишь утолив первый голод, будто очнувшись от наваждения, они поворачивали свой взгляд на человека. Этих Гвирнус не опасался — они не столько атаковали, сколько наскакивали на него, рыча, скаля зубы, и тут же трусливо отбегали в сторону, чтобы ухватить очередной кусок пожирней.
Однако были и упрямцы. Те, для кого человек представлялся куда более желанной добычей, нежели убитые Гвирнусом волки. Эти, даже раненые, упрямо ползли к нему сквозь наваленную на снегу гору трупов, пытаясь вцепиться если не в ногу, так хотя бы в теплые меховые сапоги, — двух или трех таких упрямцев Гвирнус добил, переломив им шеи ударом ноги.
Охотник держался, но силы его были на исходе.
Он и сам не понимал, каким образом до сих пор не получил ни одной серьезной раны. Только набухшая кровью царапина на щеке (раной ее можно было и не считать) да острая боль в колене, которым он ударился при падении о торчащий из-под снега пенек. Теплый полушубок его был разодран в клочья, сапоги прокушены в нескольких местах — чудо и невероятная реакция охотника не позволили острым клыкам добраться до желанной человеческой плоти. Движения охотника опережали его мысли, а движения ножа, казалось, опережали движения тела. Несколько раз (Гвирнус готов был поклясться в этом) не рука вела острое лезвие, но сам нож тащил за собой обнимавшие его рукоять пальцы, за ними — всю кисть, за кистью — локоть, предплечье; Гвирнус и раньше испытывал подобные ощущения, но сейчас они были невероятно остры — он только-только успевал приметить боковым зрением бросившегося на него зверя, а рука уже вытаскивала окровавленный нож из быстро намокающей от крови шерсти.
Не человек орудовал ножом, а нож орудовал человеком. Он жадно пил волчью кровь, рвал худые тела, вспарывал поджарые волчьи животы. Даже ветер не мог разогнать сладковатый, приторный запах крови. И не на шутку разыгравшаяся метель, казалось, гоняла по поляне вовсе не снег, а кроваво-алые клочья волчьей шерсти. Гвирнус и сам уже опьянел от происходящего. Он стоял по колено в кровавом месиве с перекошенным от ярости лицом и не только ножом, но и огромным кулачищем свободной руки, будто молотом, раскраивал волчьи черепа — никогда еще нелюдим не чувствовал такого желания убивать…
Глаза заливал пот. И кровь. (Гвирнус несколько раз смахивал пот со лба вымазанной в волчьей крови рукой). Нелюдим задыхался. Несколько раз он поскальзывался в вязком месиве, но каждый раз невесть как удерживал равновесие — падать нельзя! — любое падение могло стоить жизни. Он не чувствовал ни рук ни ног, но вовсе не от холода (ему казалось, еще немного и кровавый снег под ногами закипит). Он не чувствовал их от усталости, но странное дело — даже эта усталость не замедляла движений бесчувственного тела, а, напротив, лишь освобождала его от привычной тяжести. Тело Гвирнуса все больше становилось невесомым, казалось, еще немного и он легко оторвется от земли и взмоет над ночным лесом. Но — не взмывал. Лишь метался вправо-влево — прямо туда, где словно из-под земли вырастали оскаленные волчьи морды — голодные, сытые, с ошметками серой шерсти на оскаленных зубах. Удар, еще, еще! В заложенных от ветра ушах чей-то торжествующий крик, Гвирнус не сразу сообразил — его собственный. Вправо-влево — странный танец, которому, казалось, не было конца.
Человек убивал.
Однако и оставшиеся в живых звери — из того большинства, что еще недавно не думало ни о чем, кроме еды, — вдруг разом прекратили пиршество и обратили внимание на человека.
Странного человека.
Ибо уже не стая нападала на него, а он — на стаю.
Ибо сам Гвирнус был стаей. Ибо, казалось нелюдиму, уже не стая, а один громадный, голодный, бешеный волк противостоял ему.
Удар. Еще. Еще. Сам того не замечая, Гвирнус перебрался через груду трупов (ребра волков ломались с отвратительным хрустом) и теперь бросался на ошеломленных его натиском зверей с торжествующим криком; те же теперь вовсе не нападали, а лишь трусливо бегали кругами вокруг охотника, скалясь и издавая глухое недоброе урчание. Лишь немногие осмеливались подойти к нему ближе, чем на пару шагов. И только два-три зверя все еще упрямо подставляли под острый нож свои изрядно потрепанные шкуры.
Ничего этого Гвирнус не видел. Ни звериного страха в волчьих глазах. Ни неуверенного кружения стаи. Ни собственного искаженного ненавистью лица.
Он видел перед собой лишь огромного волка, одного-единственного, невероятных размеров, с ослепительно белыми клыками, с окровавленной мордой и горящими глазами, которые неотрывно смотрели на него.
