Виктория Дьякова - Кельтская волчица
— Никак уж зимой дохнуло, что-то рановато еще.
Он встал из-за стола, подошел к стоявшему в углу точилу с колодой, врытой в земляной пол. При бабке Облепихе на дворе бывало, нечем лихим за постой да угощение платить, а коли ты мастеровой, так сготовь бабке товар: пластинки для бахтерцев или колечки для кольчуги. А бабка, она оборотистая, всучит потом бронникам на Белозерске втридорога. Сколько сабель отточили, сколько кольчуг выковали лихие бабкины озорники — не сосчитать.
— Сколь нам быть еще тут, — проговорил Данилке, похлопывая по бокам станок, — я и сам не знаю, брат. Матушка велела ждать от нее весточки. Жалко ей князя Федора Ивановича, да и супружницу его болезную. А кому не жаль… Только вот нарисую себе картину, как приезжаем мы в усадьбу, а он к нам на встречу с надежой в лице кидается: что, сыскали Арсюшу нашего, мальца, спрашивает. Так сердце кровью обливается. Как же покривишь душой, как скажешь, что в глаза не видывал его, а наверняка, он в лесу заплутал — как сыщешь — то? Хоть и вовсе не возвращайся никогда, покуда государь с государыней к Господу на преставление на отправятся, — сказав то, Ермило крутанул точило, раздался свистящий шип: — Гляди, тянет еще, — похвалил он, — ладно сделано.
— Все ж не по людски как-то, — вздохнул Данилко, подперев кулаком щеку, — сунули мы бедного Арсения Федоровича в землю без обряду, без того, чтобы с ним отец с матерью попрощалися, без поминания должного, без бабьего плача да стенаний. Неужто веришь ты, Ермила Тимофеевич, что задрал молодого барина волк? Или пусть даже волчица в дюжину разов сильнее?
— Я не ведаю того, Данила, — признался ему старший охотник, — сколько я прошел по лесам, а зверюг таких, что способны так разгрызть человека, никогда не видал, и никаких рассказов про такое не слышал. Думаю, права, матушка Сергия, что не обошлось здесь без нечистой силы. Сказывал я еще по утру того дня злосчастного государю Арсению Федоровичу, не стоит, мол, на болотное стойбище волка гнать. Подождать надобно, другая стая сыщется, в иной стороне. Да и бабке Пелагее тогда же дурной сон явился, а уж она, как никак, ведовская внучка, у нее, что ни сон, что ни предчувствие-то вещее. Нет ведь, настояли молодой барин с батюшкой на своем. Все им невтерпежку — что, мол, зря, я на полку отпуск брал, да за столько верст из Петербурха ехал. Соскучился за столичной жизнью по охотничьему раздолью… Вот и насладилися вдоволь нынче. Сказано от века — не лезь за окаем, коли рожна на голову накликать не хочешь. Так кто ж думал о том? — Взяв свечу от иконы, Ермила зажег от нее старый слюдяной фонарь, висевший над точилом. Когда к стене подошел он, то под весом его пол заходил ходуном.
— Что-то больно качается, Ермила Тимофееич, — подсказал Данилка, — может сдвинуть колоду-то. А то и вовсе провалится все.
— Как сдвинешь ее? — усомнился Ермила, — она же вкопана стоит.
— Если вкопана, то почему раскачивается? — Данила подошел к старшему охотнику. Вместе они при свете фонаря принялись рассматривать многопудовое точило, на козлах с колодой внизу. После передав Данилке фонарь, Ермила охватил точило руками, поднатужившись, сдвинул его к стене, колоду приставил стоймя к козлам — в блеклом неверном свете под колодой явился их взору ставень на полу, у которого вместо кольца к одной из створ был приделан железный, проржавевший крюк. Повисла мгновенная тишина. Оба смотрели на открывшийся перед ними люк и каждый пытался представить себе внутренне, что может оказаться под ним.
За открытым окном зловеще заухал филин, а вскоре ему ответил тоскливый, отдаленный вой двух перекликающихся между собой волков. Болото зачавкало, зажевало трясиной…
— Никак подпол какой, Ермила Тимофеевич, — несмело высказал предположение Данилка, — вроде не было его, когда мы здесь на Облепихином дворе переделывали все для князя Федора Ивановича тогда…
— Как же не быть — был, — ответил Ермила и наклонившись, потрогал крюк, — старый он, гляди рыжий весь стал. То что мы тогда поленились колоду сдвинуть — это иное дело. Торопились очень.
— Может, поглядим, а? — предложил Данила. Не ответив ему, Ермила откинул за крюк длинную половину ставня на полу — она легко поддалась.
— Посвети, — попросил негромко. Данилка навел на открывшийся черный проем фонарь — высветились земляные ступени, ведущие вниз, в темноту. Изнутри пахнуло затхлым холодом.
— Потайное местечко, — проговорил Ермило, приглядываясь, — по Облепихиным временам оно цену имело большую…
— Отчего же? — удивился со смехом Данилка.
— Оттого, что ведет оно под самую землю. А тогда, да и сейчас, поди частенько все деревянное горит: молния ли попадет али по недогляду. Весь двор сгорит, а такое местечко всегда сохранится. Бона, глянь, там внутри все мелким камешком выложено. У бабки Облепихи на дворе сколько людей пришлых, лихих сновало. Как напьются вина да водки пшеничной окаянные, как замутят — им поджечь весь двор ничего не стоит. А бабка Облепиха все самое ценное, наверняка, сюда припрятывала. От лихого взгляда, от стрелецкого дозора да от огня, само собой, подальше да посохраннее.
— Спустимся? — предложил Данилка, загоревшись азартом, — вдруг у бабки Облепихи там сокровища осталися?
— А не боязно? — спросил у него Ермила, хитровато прищурив глаз.
— А чего ж бояться? — тряхнул вихрастой головой молодой охотник, — чай, не привидения там.
— Все может быть. Или не слыхал ты, как бабка Облепиха померла? Не веришь в то? — немного сконфуженный, Данилка только дернул плечом. И не дожидаясь от него ответа, Ермила сам принялся спускаться в подпол первым, освещая себе путь фонарем. Данилка, чуть помедлив, последовал за ним.
Первое, что попалось им в вырытом под землей коридоре, выложенным камнем по стенам, по полу и по потолку, оказался прогнивший деревянный ушат, целиком набитый медными пластинками. Ермила, остановившись, склонился над ним. Поднес ближе фонарь, присвистнул уважительно:
— Лиха бабка Облепиха была. Умела, видать, с дьяками да стрельцами царскими дружбу править. Бона сколько накопила супротив закона товару. Мне еще дед мой сказывал, что для войны со свейцем государским указом всем запретили желтую медь потреблять. А медь, она очень для ковки сподручна, кто в кузнецком деле горазд. Кинь в горячие угли соли щепоть и кали медь тогда, сколь хошь, добела — она не рассыплется, таковы секреты у мастеровых. Мой-то дед знал в том толк. Кали с солью, и тяни, и гни, как надобно тебе.
— Что же бабка Облепиха медь скупала? — недоуменно пожал плечами Данилка, — для чего она ей?
— Скупала? Зачем Облепихе скупать? — усмехнулся в ответ Ермила, — ей и так волокли лихие. Деньжонок то не было при них в оплату за кров за еду, вот они украдут в железном ряду у торговца меди пуда два-три, а потом тащат ей. А среди них и мастер сыщется: лихой народ, он — на все руки от скуки. Из меди той венцов девичьих да перстеней наделает, все золотой да серебряной патокой покроет, и бабке Облепихе сдает. А она глядишь, уже по деревням потащила, на молоко, на сыр менять, а то и в город направится, торгует на базаре. Только за такое дело, за ковку медяную, при государях прежних руки-ноги отрубали да языки вырывали напрочь. Только и шныряли стрельцы, кого ж на кровь извести. А у бабки Облепихи — целый склад пропустили дозорные. Видать, ласкова была по молодости, а потом хорошо угощала их, щедро. Ну, чего ж еще у нашей бабки лихой сыщется? — Ермила посветил фонарем вперед, поглядел да только и вырвалось у него: — О-го-го!
