Н. К. Джемисин - Дни черного солнца
Слезы капали мне на руки почему-то по три. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три… Точно крик птицы-плакальщика: «Орри, орри, орри…»
* * *Я выбрала — жить.
* * *Краска рисует дверь, учил меня отец. А вера становится ключом и отпирает замок. Сердце Солнышка под моими руками билось ровно и сильно.
Я шепнула:
— Я рисую картину…
* * *Я выбрала — драться.
* * *Когда серебряный пузырек снова заплясал между моими руками и повис прямо над сердцем Солнышка, у Датэ вырвался хриплый вздох удовольствия. Я же наконец поняла, что это такое: зримое проявление моей воли. Мое могущество, унаследованное от божественных предков, выношенное человеческими поколениями, обретшее энергию и форму, заряженное возможностями… Ведь к этому, по сути, сводится всякая магия: к возможности. И с ее помощью я могла сотворить что угодно, стоило только поверить. Нарисованный мир. Воспоминание о доме. Окровавленную дыру…
Усилием воли я направила шарик в тело Солнышка. Он пронизал его плоть, не причиняя вреда, и влился в ровные и мощные удары сердца.
Я подняла взгляд на Датэ, чувствуя, как во мне что-то переменилось, но тогда я не поняла — что. Датэ вдруг встревоженно зашипел и сделал шаг назад, глядя на мои глаза так, словно они стали двумя звездами.
А что — может, действительно стали?..
* * *Я выбрала — верить.
* * *— Итемпас, — сказала я.
И прямо из ниоткуда ударила молния.
Громовой удар поразил и меня, и Датэ. Меня швырнуло назад, ударило о стенку пузыря, да так, что из легких вышибло воздух. Я свалилась наземь, наполовину оглушенная, но — смеющаяся. Я смеялась потому, что все было так знакомо, и еще, больше я не боялась. Я верила. Я уже знала — все кончено, но Датэ еще предстояло усвоить этот урок.
Посреди созданной Датэ Пустоты вспыхнуло новое солнце. Слишком яркое, чтобы прямо смотреть на него. Даже там, где я лежала, его жар был поистине страшен. Кожу сразу стянуло, стало трудно дышать. А вокруг солнца сияла корона чистого белого света — но не просто лучилась во все стороны, как обычно бывает. Прежде чем отвести заслезившиеся глаза, я увидела круги, и узоры, и слова божественного языка, складывавшиеся в огненном воздухе и вновь пропадавшие. Великолепие замысла потрясало само по себе, но вертящиеся круги были еще и нимбами вокруг человеческого силуэта.
Несколько раз я отваживалась взглянуть на нестерпимое сияние и успела рассмотреть огнистые волосы, воинский доспех, откованный из разных оттенков белизны, — и узкий, белого металла прямой меч в безупречной черной руке. Лица я разглядеть не могла, оно слишком ярко сияло, — но глаза!.. Они открылись, как раз когда я смотрела. И нарушили жгучую белизну цветами, о которых я слышала только в стихах, что рассказывали об огненных опалах. О переливчатом плаще заката. О бархате и страсти…
И я поневоле вспомнила тот день — теперь он казался таким далеким, — когда нашла человека в выгребной яме. Так вот, у него были те же глаза… но кто сравнил бы их с нынешними — раскаленными, невероятно прекрасными, полными уверенной мощи?
— Итемпас, — повторила я, на сей раз благоговейно.
Глаза обратились на меня. Я не заметила в них узнавания… ну и что? Он увидел меня и признал во мне свое дитя. Не более. Но и не менее. Существо, настолько превышавшее человека, не нуждалось в человеческих связях. И мне достаточно, что он увидел меня, и в его глазах была теплота.
А перед ним скорчилась тварь-Датэ, отброшенная тем же выплеском могущества, что едва не расплющил меня о стену. Вот она неуверенно поднялась на свои многочисленные ноги… Похоже, маска человекоподобия была окончательно сброшена.
— Во имя бездны, кто ты? — спросил бывший Датэ.
— Я творец формы, — ответил Повелитель Света.
Он воздел свой меч белой стали, и я увидела сотни божественных слов, филигранным узором тянувшиеся вдоль лезвия.
— Я — все знание и осознанное стремление этого мира. Я даю силу сущему и отрицаю недостойное существовать.
От его голоса задрожала тьма Пустоты. Я вновь засмеялась, исполнившись необъяснимым восторгом… И в глазах вдруг разразилась запредельная, обессиливающая боль. Я дала ей бой, цепляясь за свою радость. Я не хотела отводить взгляд от лучистого лика, ибо передо мной стоял мой бог. Ни один мароне не лицезрел его со дней юности мира. И я не позволю какой-то там телесной слабости помешать мне его созерцать.
А тварь-Датэ закричала всеми своими голосами и испустила волну такой испоганенной магии, что сам воздух побурел, в нем разлилось зловоние. Итемпас даже не отбил этот удар, а так, отмахнулся. Я услышала ясный и чистый звон, сопроводивший его движение.
— Довольно, — произнес он, и его глаза налились грозным багрянцем морозного заката. — Отпусти моих детей.
Тварь замерла, словно пораженная судорогой. Ее глаза — глаза Сумасброда — страшно округлились. Что-то зашевелилось в ее туше, потом безобразно выперло в горле… Тварь боролась, отчаянно напрягая волю, стискивая зубы… Я чувствовала, как она пыталась удержать краденую силу в себе. Однако все было тщетно. Мгновение — и чудовище с воплем запрокинуло голову, и его глотка извергла тягучие цветные потоки.
Каждый цветной поток тотчас испарялся в белом пламени Итемпаса, становясь тонким переливчатым туманом. Туманы притекали к нему, клубясь, смешиваясь и постепенно образуя еще одно кольцо его многослойной ауры. Это кольцо вращалось как раз перед ним.
Когда Итемпас воздел руку, туманы сгустились и объяли ее. И даже сквозь боль, терзавшую мою голову, я чувствовала их восторг.
— Мне жаль, — произнес он, и его дивные глаза омрачила печаль. О, как она была узнаваема… — Я был скверным отцом, но все переменится. Я непременно стану таким отцом, какого вы заслуживаете…
Кольцо сгустилось еще и стало клубящимся шаром над его ладонью.
— Ступайте же. И будьте свободны.
Он подул на возвращенные души, и они рассеялись, исчезая. Показалось ли мне, что одна из них, сине-зеленая спираль, чуть задержалась?.. Быть может… Но так или иначе — исчезла и она.
Датэ остался один. Он горбился, колени подламывались — он вновь был всего лишь человеком.
— Я не знал… — прошептал он, со страхом и недоумением глядя на сияющую фигуру. Он упал на колени, руки у него тряслись. — Я не знал, что это ты. Прости меня!
По его лицу текли слезы. Частью — от страха, но частью, как я понимала, это были слезы благоговения. Я знала: точно такие же слезы, почему-то очень густые, медленно и неостановимо струились и по моему лицу.
Блистательный Итемпас улыбнулся. Я почти не видела его лица сквозь свет его божественной славы и ручьи слез, но эту улыбку я ощутила всей кожей. Это была теплая улыбка доброты, благословения и любви.
Я увидела в ней все то, что приписывала ему моя вера.
Ослепительно сверкнул белый клинок… Если бы не этот высверк, я бы вовсе не заметила движения, решив, что он просто возник, магически переместившись, в самом центре груди Датэ. Тот не закричал, только опустил голову и увидел, как кровь потекла по мечу Блистательного Итемпаса, отвечая биениям сердца: и раз, и два, и три… Так тонок был меч и так безупречно верен удар, что пронзенное сердце еще продолжало стучать.
Я ждала, чтобы Блистательный Итемпас выдернул меч и позволил Датэ умереть. Но вместо этого он протянул к нему свободную руку, а на лице у него по-прежнему была улыбка: теплая, ласковая… и совершенно безжалостная. Эти чувства никоим образом не противоречили одно другому, когда его пальцы обхватили лицо Датэ…
Тут мне все-таки пришлось отвернуться: боль в глазах превзошла уже всякое вероятие. Перед ними стояла багровая пелена, заслонявшая весь мир; говорят, так бывает от ярости, но я никакой ярости не чувствовала… Я не видела, что было дальше с Датэ, но, когда он начал кричать, я услышала его крик. Я слышала хруст костей, — это Датэ сперва силился вырваться, а потом — лишь подергивался. Я обоняла огонь, дым и резкую, жирную вонь горелой плоти…
Тогда я ощутила вкус удовлетворения. Оно не принесло радости, но что ж — сойдет и такое…
А потом Пустота исчезла. Она раскололась и осыпалась повсюду кругом, но я этого почти не заметила. Для меня существовала лишь нестерпимая, докрасна раскаленная боль. Кажется, я увидела под собой мерцающий пол Неба и попробовала подняться, но боль пригвоздила меня. Я вновь поникла и свернулась клубочком. Было до того плохо, что даже дурнота не подступилась ко мне.
Теплые руки подняли меня с пола. Такие знакомые руки… Они коснулись моего лица, стирая с него неестественно густые слезы, истекавшие из глаз. Я испугалась, что замараю его белоснежные одеяния кровью…
— Ты вернула мне меня самого, Орри, — произнес воистину сияющий, всеведущий голос. Я заплакала пуще — от беспомощной, невыносимой любви. — Обрести цельность после стольких веков… Я успел подзабыть, каково это… А теперь прекрати, Орри. Не хочу, чтобы на моей совести была еще и твоя смерть.
