Лилия Баимбетова - Перемирие
Что мы обретем в телесном единении — если он читает меня, как развернутый свиток, если я чую каждое движение его души? Ведь я не женщина для него, нет. Я — Охотник. А кто он — для меня?
Все это лишь слова. Они ничего не объясняют. Воронов и Охотников тянет друг к другу, словно магнитом; они для нас ключ, мы для них — замок, поодиночке нам не отпереть двери этого мира. Мы любим смотреть в чужие души, ведь сами по себе мы — ничто, лишь в единении с противником мы становимся чем-то.
И — да, он решится на близость со мной, рано или поздно решится. И не физическое желание будет двигать им, а единственно — любопытство, последнее, что заставляет жить далеко зашедших на пути Духа.
Все это так, но если… если я…. Ведь женщина я все-таки. Вдруг я забеременею?
Не будет ли этот ребенок в какой-то мере тем, что называют тайцзи Границы?
Темнело просто на глазах — как всегда бывает в начале зимы, до дня зимнего солнцестояния. Дарсай обнял меня за талию, и я с удовольствием прислонилась к нему. Запрокинув голову, я заглянула снизу в его лицо. Он еле заметно улыбнулся мне, но улыбка его была мимолетной, она появилась и исчезла, как луч света, сверкнувший в разрыве между туч. Да, он совсем измучился. Но странно — это совсем не беспокоило меня, не затрагивало моего сердца. Я любила его, но тот первый период любви, когда я видела каждое его движение, и это вызывала у меня почти физическую боль, прошел — как-то очень быстро. Ведь было время, и не так давно, когда само его существование причиняло мне боль. Выраженное словами, это кажется странным, но я всегда считала, что боль всегда сопровождает подлинную любовь. Но теперь этот период миновал, и существование его в мире стало для меня привычным. И его боль, его усталость тоже стали для меня привычными. Как скоро это случилось, даже не вериться.
Вдруг до нас донесся крик веклинга:
— Эй! Здесь вода!
Мы оба обернулись. Дарсай снял руки с моей талии и облизал пересохшие губы. Мы постояли так секунды две, а потом бросились на крик веклинга.
Пробежав темным коридором, мы ворвались в темное помещение, шаги наши, гулко отдававшиеся в каменном коридоре, зашуршали по песчаному полу. Воздух был холодный и сырой, пахло водой. Веклинг чиркал кремнем, в темноте вспыхивали красноватые искры. Наконец, веклинг запалил факел. В чадящем свете я увидела, что мы были не в комнате, а в пещере, большую часть которой занимало подземное озеро. Черная вода была неподвижна и маслянисто блестела в свете факела. Веклинг, повернувшись к нам спиной, укреплял факел в держателе. Факел качался, и черные тени метались по стенам.
Дарсай шагнул к озеру и вдруг рухнул в воду. Ледяные брызги разлетелись в разные стороны дарсай жадно пил, опустив голову. За моей спиной раздался голос веклинга.
— Ну, вода здесь, по крайней мере, есть, — сказал он, подходя ко мне, — Холодно только, как в склепе.
Дарсай поднялся на ноги, вытирая мокрое лицо. С его кожаной рубашки и штанов текла вода. Я напилась, легла на песок и закрыла глаза. Было, и правда, очень холодно. Вороны тихо говорили о чем-то, но я не прислушивалась к их голосам. И предпринимать какие-то действия не хотелось. Не сейчас. Лучше я отдохну.
Глава 13 Кукушкина крепость.
О, моя крепость. Как смешно это было, как нелепо, но она — моя, и я чувствовала это всем своим существом. Даже если я уйду и никогда больше не вернусь сюда, она все равно будет принадлежать мне так же, как и я буду принадлежать ей. Теперь я понимала это.
Мы разбрелись по крепости — кто куда. Я ходила по коридорам, оставляя следы в пыли, слушая звук своих шагов и нюхая застоявшийся воздух; выглядывала в узкие окна и смотрела на горы, окружающие крепость. Кое-где на горных склонах гнездились белые снежные пятна.
Наконец, я спустилась в тронный зал. Из всех помещений крепости зал этот мне нравился больше всего.
У меня словно роман начинался с крепостью моей. Я ходила, ходила, ходила, и крепость будто прорастала сквозь мою душу. В сущности, все здесь было самым обыденным — кладовые, помещения для прислуги и для стражи, жилые комнаты. Только шкафам здесь предпочитали каменные сундуки, а вместо резьбы стены украшали гобелены — теперь пыльные и грязные. Да еще окна встречались редко.
Быть может, слишком много думая о живых существах, мы упускаем из виду очарование предметов. И крепость моя правильно сделала, избавившись от своих жителей. Безлюдная, она была — прекрасна….
А уж тронный зал здесь был и вовсе прелесть. Великое множество разнообразных колонн населяло его: одни прикидывались деревьями, другие тянулись к потолку чашечками цветов. И все это сливалось в беспорядочный, словно бы живой лес.
В сумерках зал становился таким призрачным, что приятно было посмотреть. Это зрелище словно освещало мою душу, освежало мои глаза — как иногда выйдешь из темного прокуренного помещения в холодный ветреный день, и ветер словно смывает с глаз всю усталость, и тогда ты словно видишь лучше, точнее, чище. Вот так же я стояла и чувствовала холодок под веками.
К ночи ударил мороз. Снег прекратился, и небо очистилось. Даже отсюда, от двери, я видела в узкую щель окна, как проявляются звезды на темнеющем небе. Медленно я пошла между колонн, трогая их открытой ладонью. С тех пор, как мы отправились искать крепость, и особенно после того, как мы нашли ее, меня не оставляло ощущение нереальности. Все было так далеко от меня, вся моя жизнь, Охотники, Граница — все это было так далеко от меня, я словно потерялась среди непривычных, странных условий жизни.
Я побродила по залу и присела на край трона. Я сидела, покачивая ногой: трон был высоковат для меня. На портретах у Лорель Дарринг всегда под ногами стояла специальная скамеечка. Сколько женщин из рода Даррингов сидели в этом кресле, подставив под ноги скамеечку? Не похоже, чтобы в этой семье были высокие женщины, так почему же они не сделали трон поменьше?
Да, женщины Даррингов были маленькие. Но свою бабушку я не могла представить себе миниатюрной и хрупкой. Всю свою жизнь я думала о ней, как о крепко сбитой суровой старухе, этакой ведьме, вырывающей из меня память и выгоняющей из крепости, — представление, которое я вынесла из сказок, рассказываемых в детских казармах по ночам. Но она не была такой, Лоретта Дарринг, любящая моя бабушка, которая ради какой-то крепости лишила памяти пятилетнего ребенка. Ее ли кровь была на этой секире, валявшейся у меня под ногами? Погибла ли она в этом бою? Или она умерла позднее — с осознание того, что ее крепость обречена на забвение?
…Кто говорил мне, что это детская обида? А, Лайса Эресунд. Уже покойная. Интересная была женщина, необычная. Но все равно умерла. Смерти безразлично, обычный ты или нет. Лоретта Дарринг тоже была очень необычной женщиной, почему-то владела методикой Воронов по удалению памяти. Но она тоже уже умерла.
