Игорь Мерцалов - Новейшая оптография и призрак Ухокусай
— Не смей ругать Вереду! — тотчас откликнулся Переплет. — Это во-первых. Во-вторых, не смей поминать нечистого в доме. А в-третьих… Вереда, ты, в-третьих, рехнулась?
— Во всяком случае, мое сумасшествие не заслуживает грубости, — гордо ответила девушка.
— Помолчите-ка все, — тихо сказал Сударый. — Вереда, ты, кажется, сказала, что он обещал?
— Да. Он сказал, что признает себя побежденным и согласен принять ваши условия, только очень просит не загонять его в бутылку.
— Он что, умеет говорить?
— Конечно, умеет. Да вы обратитесь к нему, Непеняй Зазеркальевич! Он ведь того и ждет.
— Гхм, — прокашлялся Сударый и, чувствуя себя немножко неловко, произнес, обращаясь к фонарю: — Это правда? Ты умеешь говорить?
И тотчас в приемной возник голос. Он исходил, несомненно, со стороны стола, хотя никакого видимого движения фонарь не произвел, только заметалось пламя в его светильнике.
— Да, я умею говорить. Прошу принять мои глубокие извинения за все причиненное беспокойство. Обещаю не делать попытки сбежать или причинить какой-либо вред этому дому и его уважаемым обитателям, если только вы не станете сажать меня в эту ловушку.
Голос был звучным и бархатисто-мягким, и вместе с тем каким-то неестественным. Он говорил очень чисто, разве что с какой-то чудинкой, напоминавшей акцент, хотя, разумеется, никакого акцента у него быть не могло. Ведь предметный призрак не имеет речевого аппарата, который мог бы привыкнуть к определенному звуковому ряду; звуки его речи рождались в воздухе за счет совсем других усилий.
— Как мы можем тебе верить? — настороженно спросил Персефоний, во все глаза следивший за этим таинственным существом, из-за которого он претерпел столько волнений и даже провел день в каталажке.
— Я отдаю себя в ваши руки.
— Разве ты не видишь, что он не пытается убежать? — гневно спросила Вереда.
— Да ведь его заклинание держит, — предположил Переплет.
— Сейчас держит, — промолвил Сударый. — Но он показался нам по собственной воле. Вереда, когда же ты с ним договорилась о… сдаче?
— Примерно за полчаса до вашего возвращения. Все были заняты, а я мучилась от безделья. Посетителей нет, учеба в голову не идет, все так тревожно… Ну и я решила попробовать. Пошла в студию и позвала Ухокусая. Он ответил…
— И ты молчала? — воскликнул упырь.
— Ну да, я решила, что лучше будет рассказать всем сразу, когда Непеняй Зазеркальевич вернется. Только не знала, как начать. Ухокусай говорил, что вы наверняка принесете бутылку от де Косье. А он страшно боится этой ловушки.
— Почему же не удрал, коли боится? — недоверчиво спросил домовой.
— Не знаю. Я его недолго расспрашивала. Думала, когда все соберемся, он сам расскажет, а вы, вместо того чтобы послушать меня, устроили погоню…
— В то время как Ухокусай тихо сидел в ящике стола рядом с Нышком? — догадался Сударый. — Это его я разглядел через духовиды, но решил, что вижу твоего любимца. Так, значит, сударь, — обратился он к предметному призраку, — вы не желаете быть запечатанным в этой ловушке? Но каким еще образом можем мы обеспечить свою безопасность?
— Здесь уже почти некому меня бояться, — промолвил Ухокусай; вновь затрепетало пламя у него внутри. — Одно и то же ухо дважды кусать нельзя. Правда, остаетесь еще вы, господин молодой мастер оптографии. Признаюсь, что я не удержался и укусил вас во сне один раз, но это нельзя засчитывать, ухо нужно кусать только у бодрствующего разумного. Так что вы еще ни разу не укушены, если судить по правилам… Но я могу дать слово, что больше не укушу ни одного уха в этом доме.
— Для вас это как будто игра, — сказал Сударый. — А не могли бы вы, сударь, дать слово, что вообще больше не укусите ни одного уха?
Пламя в фонаре на миг угасло, а в воздухе разлился странный звенящий звук, должно быть, изображавший тяжкий вздох.
— Я очень сожалею, господин молодой мастер оптографии, но такого слова я дать не могу. Потому что уши — это совсем не игра. Это моя злая карма.
— Не понимаю вас.
— Я — лишенный формы. Князь Мертвых проклял меня, и я лишился формы. Я закончил старую жизнь и начал новую, но карма моя бесповоротно очернена проклятием. Я обречен кусать уши. Я не могу их не кусать. — Помедлив, он добавил: — Очень сожалею.
— Но какой смысл в таком проклятии?
— Выражение злобы, — ответил Ухокусай. — Стремление унизить, отдалить следующее перерождение и сделать его крайне незавидным. — Он помолчал и спросил: — Могу ли я узнать ваше решение, господин?
— Ты имеешь в виду — сажать ли тебя в бутылку? Я еще не решил. — Краем глаза Сударый заметил, как недоуменно воззрились на него Персефоний с Переплетом, но благодарный взгляд Вереды поддержал его. — Отчего вы так боитесь бутылки, сударь?
— Прошу прощения, но мне кажется, вам удобнее обращаться ко мне на ты и называть Ухокусаем, — вежливо прогудел украшенный пионами фонарь. — Мне кажется, так будет правильнее. Что же касается ловушки, то пребывание в ней поистине ужасно. В бутыли я не могу принять никакую форму, я становлюсь ничем. Мне не хватает высот духа, чтобы достойно переносить это ужасное подобие небытия. Я сознаю, что слабость и только слабость заставляет меня сдаться на вашу милость, и это наполняет меня стыдом, но то, что ожидает меня в бутыли, гораздо хуже. Там я не могу даже стыдиться.
— Многие духи не раз и не два проходили через такие ловушки, а некоторые джинны даже с удовольствием соглашаются посидеть в них несколько десятков лет, — заметил Персефоний.
— Наверное, — согласился Ухокусай. — Ведь у них есть форма. Их сущность не страдает от заточения. Но для меня это хуже позора и бесчестия, потому что небытие не позволяет даже страдать. Карма застывает, как лед, и останавливается колесо судьбы, будущее исчезает, прошлое теряет смысл. Это ужасно. Даже позор может вынести тот, кто знает, что в будущем его ждет искупление. Но когда нет ничего… — Призрачный голос дрогнул.
— Что ж, мне очень не хотелось бы подвергать вас… тебя страданиям, — сказал Сударый. — Но какой еще способ сможет обезопасить нас и не только нас, но всех вокруг? Я немного знаком с теорией кармы и догадываюсь, как серьезно ты к ней относишься, но то, что ты вытворяешь, это же сущая дикость!
Свет за пионами опять затрепетал тускло-тускло.
— Мне очень стыдно, — приглушенно прозвучало из фонаря.
— Еще хорошо, что твои выходки никому не стоили жизни, — прибавил Сударый, в задумчивости потирая подбородок.
ГЛАВА 8,
в которой история безумного брадобрея опять предстает в новом свете, де Косье строит козни, а Сватов встречает гостя
