Goblins - Свартхевди - северянин
«Он назвал меня женщиной. При мне секира, я готов доказать ему, его друзьям, и всем прочим, кто так думает, что он неправ».
Как-то так.
Дело вышло простое, и хольд решил его быстро: за обнажение клинков и драку на городской площади с каждого штраф в размере серебряной марки, причем, с меня тоже, как с формального зачинщика. И с Уилла — тот хоть и не дотянулся ни до кого, но вертел свой достать успел, и помахать им тоже сподобился.
Хольд спросил нас, хотим ли решить дело об оскорблениях в суде графа — Одерштайн отказался. Предложил помириться — желающих тоже не нашлось.
Так что судья постановил сделать все по чести, закону и по воле богов: сегодня же в полдень мы с Уильямом будем драться против Одерштайна и его друзей. Ну, то есть, против двоих, а потом, если боги пошлют нам удачу, против еще двоих. Бой будет не на перекрестке дорог, как принято у нас в Нурдланде, а на поле, сразу за городской стеной и рвом.
Некоторое время еще торговались об условиях поединка.
Оружие возьмем только белое, то, какое было при нас во время ссоры — на этом настаивал Одерштайн, и я его понимал: мой друг в искусстве лучного боя никем не превзойден, и в первые же мгновения схватки понаделает из противников смешных ежиков. Зато драться будем пешими — это было условие Уильяма, он тоже не дурак, и понимает, что меня в конном бою можно пошкерить, как лосося, столовым ножичком, а я и сделать ничего не смогу, так как воевать стану больше с собственным конем, чем с врагом. А вот когда я с топором, щитом и на своих двоих, то тут другой расклад, могу и с конным поспорить, и с пешим.
Амулеты, талисманы и прочие волшебные вещи перед схваткой надо будет снять, колдовать во время боя, буде кто-то окажется на такое способен, тоже нельзя, за этим проследит городской колдунишка. Я смотрел на него, и увидел, что Имир не был к нему щедр, и дар его был невелик. Ну и жрецы будут приглядывать, опять же. Они же проводят усопших, если (вернее, когда) таковые появятся.
Пообедать я так и не успел, и это было плохо: силу я потратил, а восстанавливать ее было почти и не с чего. Могу ли использовать силу колдуна и свои способности — некоторое время озадачивал меня такой вопрос. Я прикинул, и решил, что могу. Это ведь не хольмганг, не суд богов. Да и сила моя не заемная, а дар Имира, это такая же часть меня, как рука или нога — значит, можно, и даже, наверное, нужно.
Мда, вот за такое нас, колдунов, и не любят…
А особенно будут не любить меня, если правда наружу выплывет.
Уильям выглядел неважно: услышав окончательный вердикт судьи, он несколько сбледнул с лица, и стал несколько дерган. Это не был страх, что сжимает сердца своей костлявой холодной рукой, и превращает кровь в холодец, просто предстоящий поединок был для него первым настоящим.
Я тоже нервничал, но сохранял спокойствие: я сделал все правильно, и все, что в моих силах. И даже если удача изменит мне сегодня, деду и прочей родне не будет за меня стыдно. Но друга следовало ободрить, хоть как-то.
— Не грусти, твоя милость! Тебя ждет прекрасная Беата, разве ты позволишь, чтобы из-за пары дураков, чьи мамаши развлекались с козлами (невдалеке от нас, на окраине поля готовились к сече противники, поэтому я немного напряг голос), пока их отцы-трэли делали им братьев с чужими свиньями, разлучить тебя с ней? Кто будет утешать ее, если ты падешь?
— Ублюдок! — донеслось от обидевшихся врагов — … Накормлю землей!.. Заставлю жрать навоз!..
— Ах, вы ж козьи любовники! — ласково отвечал я им — Потерпите до полудня! Я выпорю вас хворостиной, и вы сможете снова утешать друг друга скопом и по очереди, как вы любите.
Поток однообразных ругательств, донесшихся до меня, вызвал улыбку.
— Что-что? Как ты сказал? Твой отец — сильнейший свинопас, и всему тебя научил? А ты лучше всех умеешь драть овец? А! Это они тебя? Не позволяй им делать это с тобой снова!
Я обернулся к другу.
— Не грусти, сын Вильгельма! Слушай:
Будем мы сражаться в поле,
На поляне будем биться!
На дворе ведь кровь красивей,
На открытом месте лучше,
На снегу еще прекрасней! **
От такого напутствия Уильям скис еще больше.
Одерштайн в перебранке не участвовал, он сохранял ледяное спокойствие.
Не люблю таких. Неприятный противник.
Местный люд, потихоньку собирающийся поглазеть, веселился перебранке, и в целом болел за меня. Я увидел, как из рук в руки переходят монеты — народ ставил деньги.
Я тоже был не в самом лучшем расположении духа, хоть и старался этого не показывать. Мучительно хотелось жрать, желудок уже не бурчал, а просто выл, он изо всех сил пытался вывернуться наизнанку, чтобы добраться до ребер и обглодать их. Но дело было не в этом: чтобы внести штраф, мне пришлось продать Стофунтов. Продать имущество друга какому-то лавочнику, вышедшему поглазеть на бесплатное выступление этих юных скоморохов, да еще и за гроши, почти не торгуясь, — это неправильно, хоть я и поклялся про себя, если дело решится в нашу пользу, выкупить животину обратно, сколько бы за нее не просили. Но чувствовал себя все равно почти что вором. Да даже и не почти что…
Вор и есть.
— Слушай и запоминай, Уильям Вильгельмссон, — вывел я из тягостных раздумий друга — Как будем сходиться, ты вставай позади меня, за правым плечом. Они устанут меня из-за щита выковыривать, а ты вперед не лезь. Не торопись, прикрывай, если провалюсь. Понимаешь ли меня, твоя милость?
Тот как-то заторможено кивнул.
Надеюсь, понимает, и в бой поскорее ломиться не будет. В первой паре есть сильный противник: широкоплечий детинушка с длинным мечом и маленьким металлическим щитом, свои телеса он обтянул кольчугой с рукавами до локтя, а на голову надел крепкий шлем. Опасный — мозоли на ладонях он не веслом и не мотыгой натер, да и запястья у него толстые. Не хочу с ним рубиться, и знаю, как его озадачить. Второй, ростом примерно с Уильяма (то есть, повыше меня будет) похоже, психовал, как и мой друг, он был бледен и губы его дрожали. Одерштайн с третьим, жилистым светловолосым молодцом, составляли вторую пару.
Ну, что ж, солнце вылезло в зенит, пора начинать, что ли? Чего там хольд вошкается?
Словно услышав мои мысли, тот, не торопясь, появился на поле, также неспешно добрался до его середины, оглядел нас с Уиллом, и наших недругов.
— Правосудие да свершится! — громко возгласил он — Правом, данным мне его светлостью графом Дорнхольм, словом бургомистра и фогта Эйхельфельда я призываю сюда ищущих правду! Фрайхер Никола Вайсс! Явись на суд чести!