Марина Дяченко - Пещера
И сарна поняла, что свободна и может бежать тоже.
И стук копыт, отражаясь от стен Пещеры, показал ей, где выход.
* * *Рыбаку, встреченному ей уже после полудня, она не стала ничего объяснять. Тот и не требовал объяснений – молча свернул свои удочки, погрузил Павлу в свой рассыпающийся от ветхости фургончик и отвез в поселок, где женская часть его семейства – жена, невестка, дочь и внучка – принялась сочувственно качать головами, готовить Павле ванну, еду, постель и сменную одежду, а Павла тем временем добралась до телефона, сняла трубку и замерла, слушая далекий услужливый гудок.
Ее мутило.
Произошедшее в Пещере помнилось ясно, так ясно, как никогда. По яркости с этим видением могли соперничать разве что первые встречи Павлы и Ковича – настырный сааг, атакующий трижды…
Она всегда знала о существовании егерей. Но никогда не верила, что ее лично это каким-то образом коснется.
Егеря уничтожают бешеных, опасных особей. Тех, чья жажда убийства превосходит биологическую целесообразность.
За что хотели убить Павлу?!
Впрочем, а зачем ее пытались похитить?
Стоп, стоп, стоп. А пытались ли ее вообще похищать? Не было ли это муторное приключение изначально задумано, как инсценировка? Цепь инсценировок, начало которым положил сааг, так напугавший Павлу в студии…
Вернее нет. Началось раньше. Все эти курточки на размер больше, мертвые тела на фонарных столбах, говорящие собаки…
Все началось, когда Павла встретилась с Тританом.
Кович говорил… Впрочем, для Ковича все, что ни происходит в жизни – всего лишь театр, естественный либо рукотворный.
А вот можно ли инсценировать… происходящее в Пещере?
Или для человека, подсунувшего Павле плюшевого саага, возможно все?..
Тритан, тебе невозможно не верить, но и верить тебе…
Павла тупо смотрела в телефонные кнопки.
– Кушать готово…
Это жена рыбака. Взволнованная и заботливая.
– Спасибо… мне бы сперва позвонить…
– Ну, звоните…
Павла перевела дыхание и набрала номер.
Долгие гудки. Неужели его нет?..
– Алло, – женский голос.
– Будьте добры, – Павла прокашлялась, – позвать господина Ковича.
– Он на репетиции, – женский голос чуть удивлен, трубка ложится на рычаг; короткие гудки заставляют Павлу сильнее сжать зубы. Новый звонок.
– Алло…
– Будьте добры, – Павла сама поразилась металлическим ноткам, прорезавшимся в ее голосе, – позвать господина Ковича с репетиции. Скажите, что его зовет Павла Нимробец.
Длинная пауза.
– Минуточку.
Интересно, сколько стоит в этой дыре минута междугороднего разговора? Не разорит ли она радушных хозяев?..
В трубке жили отзвуки чужого мира. Шаги и хлопанье двери, и отдаленные аккорды, и совсем уже далекий смех…
Павлу охватила тоска по прежней жизни. Той, где она была ассистенткой Раздолбежа. Той, где Митика подсовывал селедку в ее «дипломат»…
– Павла?!
– Это я.
– Павла, ты где? Я не могу сейчас разговаривать, идет репетиция… Ты перезвонишь?
Он кричал в трубку – безо всякой надобности, и так было прекрасно слышно. Он просто был сверх меры возбужден – и не потому, что Павла позвонила. Он жил сейчас очень далекими от Павлы событиями, событиями «Первой ночи», ее неожиданное появление было раздражителем, от которого следует поскорее избавиться.
И, конечно, он понятия не имеет о последних событиях в Павлиной жизни.
– Раман…
А, собственно, что она может ему сказать?
– Раман, как продвигается спектакль?
Короткая пауза.
– Мы работаем, Павла, – в голосе уже раздражение. – Премьера назначена на седьмое сентября, но…
Он замолчал. Предполагалось, что Павла сама додумается, что стоит за этим «но».
– Раман…
Она сама не понимала, что изменилась в ее голосе. Она произнесла его имя безо всякого нажима – но именно сейчас он наконец-то услышал в ее голосе нечто, сумевшее выдернуть его из густой репетиционной каши.
– Что случилось, Павла? Эй, Павла, ты почему молчишь?
Пауза. На кухне тихонько звякала посуда и возбужденно переговаривались приютившие Павлу женщины.
– Павла, – осторожно спросил Кович, – а ты где?..
– Это будет ваш лучший спектакль, – сказала она шепотом. – Лучше, чем «Девочка и вороны».
– Павла, ты где?!
Сама того не желая, она выдала паузу. Длинную и многозначительную, достойную премьерши.
Глава восьмая
– …Вы можете назвать имена ваших врачей? Вы знаете, где хранится история вашей болезни?
– Вы уверены, что вы здоровы?
– Я ни в чем не уверена, – Павла откинулась на спинку дивана. – Я не знаю, зачем нужны эти вопросы… Я ведь никому не жаловалась и ни о чем не просила!
– Господин Кович утверждает, что вы и сейчас, и раньше были абсолютно здоровы. Это очень важно, госпожа Нимробец, потому как если это так…
Щелкнул фотоаппарат. И еще один. И еще.
– Зачем?! – Павла смотрела на Ковича почти что с ненавистью.
– Затем, чтобы тебя оставили в покое, – жестко сообщил тот. – Затем, что всякая тайна – питательная среда для преступлений, предательств и домыслов… Ты что, боишься правды?! Так скажи им, скажи!..
Журналистов было трое. Двое одинаковых, как близнецы, чернявых и тощих, и третий рыжий, улыбчивый, со стеклянной божьей коровкой, пришпиленной к галстуку.
– Скажите, госпожа Нимробец, – рыжий совал ей под нос микрофон, круглый и коричневый, как мороженное в шоколаде. – Мы не охотники до сплетен – но если вас держали в больнице здоровую – это странно, не так ли?
Павла представила, как, разворачивая утренний выпуск газеты, Тритан наталкивается глазами на ее большую фотографию. «Павла Нимробец заявляет о совершенном над ней насилии».
– Павла, – в голосе Ковича нарождалась ярость, – тогда скажи этим людям прямо в глаза, что ты больна, что у тебя было острое нервное расстройство, что тебе прямо в студии померещился сааг!..
Журналисты вздрогнули, а рыжий еще и покрылся пятнами.
Павла смотрела в пол. Пыльный пол просторной квартиры Ковича.
Вчера поздним вечером он приехал за ней на фургончике, принадлежащем театру; фургончик помнил корифеев сцены – но сроду не видывал ни луж, ни ухабов, а потому обратная дорога заняла чуть ли не целую ночь. Трясясь на жестком диванчике, вдыхая запах нафталина – а внутри фургона почему-то остро пахло нафталином – Павла глотала слезы и рассказывала Ковичу о своих злоключениях, и, наверное, рассказала слишком много; его огромная пыльная квартира встретила ее ворохом газет. Познающая глава, и лично господин Тритан Тодин, призывались прессой к ответственности за содержание в психиатрической клинике здорового человека, нарушение гражданских прав Павлы Нимробец, антигуманные исследования и даже вивисекцию. Кович усмехался с видом победителя:
