Лев Вершинин - Последняя партия
Дан не уследил, как Усатый выбрался из рамы. Мягко ступая прошел к сейфу, прощупал дверь, приложил ухо, прислушался. Сунул руку в карман галифе и вытянул неправдоподобно громадную связку гнутых железяк.
— Нарарирара-рарира-аа… Хэйя-хоп…
Очень приятно мурлыкал Усатый, и работал на загляденье, руки словно ласкали металл, почти без лязга, особенно — правая, левая у него была слабая, словно даже короче, но все равно, мастерски работал; отмычки сначала не подходили, но Усатый менял их, комбинировал, и вот наконец крючковатый штырь вошел в скважину, повернулся раз, еще раз…
Сейф распахнулся. Белое, пахнущее январем помещение оказалось за дверью, сплошь заложенное штабелем разноцветных ящиков.
Тишина стала почти ощутимой.
— Однако же, — сдавленно выговорил Скуластый, — архиинтересно, не правда ли?
Все зашевелились, словно проснувшись.
— Пошли! — скомандовал Главный, и Китаец нырнул из рамы на пол, рисково, ласточкой — только тощие ноги в парусине мелькнули — перевернулся, встал, вслед за ним спортивно выпрыгнул Хефе, и Сподвижник, и Скуластый соскочил на пол пружинистым мячиком. Только Усатый, погладив левую руку, отошел в уголок, присел, сунул под усы короткую трубочку, раскурил и исчез в сизо-голубом облачке, продолжая тихонько мурлыкать:
— Где же ты… где же ты, моя… нарира-аа…
— Давай-давай, товались, — прожурчал Китаец Дану. И Дан кинулся помогать. Отцы знают, что делать, они спасут все, они подскажут мне, я — руки Отцов, работать, работать!
Ох, и много же ящиков было в сейфе, тяжеленные, кило по пятьдесят, да еще и холодные, как лед; Дан не сразу приноровился, пот сочился, но передохнуть не было времени, работали все, Китаец задавал темп, он скинул синий китель, оставшись только в майке-сеточке, почти не прячущей безволосую грудь, он мелодично командовал, остальные подчинялись, стараясь только не выбиться из ритма, даже Сподвижник, тяжелые бугры вздувались у него на спине, на предплечьях, но все-таки и его прошибло потом, а Китаец был сух и бодр, а Скуластый суетился и что-то приговаривал, он не столько работал, сколько подбадривал, но делал это здорово, все время, казалось, что именно он подставляет плечо под самый тяжелый ящик.
Дан споткнулся, упал. И не смог встать. Все, Отцы, сил нет; я же не вы, я обычный; Сподвижник крикнул было, но присмотрелся и не стал шуметь:
— Довольно, — прогудел Главный. Борода его растрепалась, глаза азартно сверкали и выглядел он сейчас лет на двадцать моложе. — Как думаешь, Генерал?
— Полный комплект, — отозвался Сподвижник.
Рамы были завалены до краев, под завязку.
— А не перестарались? — тенорок Скуластого. — Место есть?
— Влезешь, — это уже буркнул Усатый. Не докурил, видно, настроение хреновое, шипит; однако уважительно. — Извиняюсь, уместитесь. Контре легавой, что ли, оставлять, в натуре? Западло…
— Цыц, — негромко, но веско сказал Главный. — По местам!
Рядом с виском Дана прошуршала парусиновая туфля. Пересиливая себя. Дан приподнялся. Отцы уже вернулись в рамы, они ворочались, пристраиваясь поудобнее на фоне разноцветных штабелей. Уходят… А что же дальше?
— А дальше что, Отцы?
Совсем тихо прошептал Дан, но Отцы услышали.
— Действительно, — сконфуженно сказал Главный, — а его куда?
Ох, какие круг в глазах…
— Если винтик не нузен, его выбласывают.
О чем это Китаец, какие винтики?
— Простите, но это позиция ультра, я категорически против!
Спасибо, Скуластый…
— Эмиль, — голос Усатого, — кинь фрайерку полковника, и атас!
— Полковника? Рановато…
— Потом поздно будет… — ох, как гортанит Усатый; злится, видно. — Закон забил? Отлами парню долю, гаварю!
— Полковник Омотолу!
Дан поднялся. Шатаясь, вытянул руки по швам. Пятки вместе, носки врозь. Смотри прямо, Дан!
— Я снимаю вас с поста, полковник. Родина и Свобода!
Рамы затягивало мутной дымкой, лица Отцов тускнели, снова становясь плоскими, нарисованными. Что же это? Нет, не уходите, постойте…
— Что же дальше?!! — крик ввинтился в стену; Главный, почти совсем уже плоский, болезненно поморщился.
— Эмиль, вы же видите… Ну скажите ему что-нибудь, это же невозможно, в конце концов…
И тогда с горьким и яростным восторгом Дан увидел, как посуровело растерянное лицо Хефе. Вот что мешало, — мелькнула мысль, — растерянность на его лице, он не мог быть таким, он только сейчас стал настоящим!
И грянул голос товарища Эмиля, в полную силу, глуша все! — никто так не может больше, куда там Сподвижнику:
— Смрррр-но!
Где слабость? Нет ее!
— Слушаю!
— Полковник, передаю вам всю полноту власти! Приказ: спасти Революцию!
— Есть!
Но Хефе уже не слышал…
Под портретами посидел Дан еще несколько минут. Больше позволить себе не мог. Не имел права. Впервые за эти проклятые тринадцать дней пришло спокойствие. И еще — уверенность.
Там, наверху, гибнет Революция, но ей не пасть, потому что есть я. У меня приказ: спасти ее, и я сделаю это, потому что облечен всей полнотой власти.
Спасибо, Отцы. Я снова на посту и никому этот пост не сдам.
Прощайте.
Полковник Омотолу сунул за пояс два рожка. Еще один.
Поднял автомат. Порядок.
И вышел из бункера в узкий ход, ведущий наверх.
Спасать Революцию.
MAT
Страна выздоравливала медленно, но неуклонно. Кризис миновал. «Волки» были выбиты, беспощадно и начисто; те, у кого хватило ума задрать рука, пошли на перевоспитание. Понемногу рассасывались очереди за продуктами. Комиссии по переделу жилья работали сутками, почти без сна, и метража оказалось гораздо больше, чем можно предположить.
Но и спустя полгода после того, как на улицах стихла последняя перестрелка, гигантская очередь с утра до вечера клубилась у дверей Музея Последней Тирании.
Мир содрогнулся, узнав о подземельях с сейфами-холодильниками, плотно забитыми снедью; ветчина, сыр, колбасы — все это годами гноилось и портилось под ногами у истощенных людей, словно в насмешку именовавшихся гражданами.
Процесс Владо Сьенгуэрры поставил все на свои места окончательно. Приговор не оспорила даже защита.
А люди все шли и шли в Музей.
Они проходили мимо фотографий расстрелянных, мимо наборов щипцов и иголок из арсенала спецслужб Железной Гвардии.
Они шли мимо коллекций рубинов и бриллиантов, не обращая внимания на искристые россыпи бесценных побрякушек.
Шли в центральный зал, где, освещенные юпитерами, висели на стене портреты Отцов, извлеченные из подземного бункера. И стояли около них подолгу, шепча проклятия тем, кому еще недавно подчинялись.
