Камелия Санрин - Чернокнижник
— Ага! Вся компания в сборе.
Мы, все трое, обалдело уставились на входную дверь. Та была распахнута настежь, сквозняк пролетел по дому, вырвался за балконную дверь, вернулся с горстями снега и принялся издевательски закидывать нас. В проёме входной двери возвышался Мефодий Маркович собственной персоной.
— Когда впервые начали появляться чёрные книги, никому и в голову не приходило связать их с кострами святой инквизиции… А ведь именно предательство книг, сожжение порождает эту особую субстанцию, наделённую волей и желаниями. Отдайте мне книгу, Эдуард! В ваших руках — это зло в чистом виде.
Он шагнул в зал и протянул руку, чтобы вырвать у меня книгу. Жилы у него на запястье вздулись и я вдруг впервые подумал: «А ведь ему много лет». И отступил к окну.
— Наш век — время беспрецедентного предательства в отношении книг… их хранят в сараях, выбрасывают на помойки, жгут… из книг выпиливают безделушки — как из особой породы древесины! … их не читают.
Мефодий подбирался ко мне, а я всё отступал, кружа по комнате вокруг стола под музыку «Войны миров».
— Если бы не такие писатели, как Минор Ласточкин — мир уже давно погряз бы в пучине войн и пожаров… к счастью, его книги, сгорая, превращаются в простой пепел без капли чёрной горечи — так он служит делу спасения мира…
Я заметил какое‑то движение и скосил глаз на Сырбачеву. Она держала на коленях какую‑то книгу и быстро–быстро листала её — одними кончиками пальцев.
— Отдай мне книгу, малыш… Я тысячу лет не сплю ночей, жду ученика… но тебе ещё рано… — Мефодий покачнулся, мягко оседая и удивлённо глядя на Вику. Клюнул носом в её сторону, запнувшись на ходу — и обрушился на пол, роняя журнальный столик и торшер. Зазвенели осколки хрусталя, запрыгали во все стороны.
Огромная фигура, распластавшись, заняла всё свободное пространство в зале. Я перескочил через торшер, склонился над библиотекарем:
— Мефодий Маркович! Вам плохо?
Его глаза были закрыты, я нерешительно коснулся воротника пальто. Огромная ручища схватила моё запястье — какие у него огромные худые руки! — и Мефодий просипел:
— Эдуард, что… не трогай чёрную книгу… не… нельзя, но я… не успел… ты, надо читать, я…
— Что надо читать? Что с вами?
— Я сейчас… — и вдруг выдохнул горячим шёпотом на одном дыхании: — Эдик, я кончился — время пришло. Я стал книгой. Читай меня, чтобы вернуть. Оживить. И ты — ты сам — не пользуйся! — ты чернокнижник, и я — но забудь все заклинания, иначе… Читай меня, пожалуйста! Мы одной крови!…
Его лицо потемнело, рука ослабела, соскользнула с моего запястья. Весь он как‑то уплощился, сделался как будто картонным, потом карикатурно–картонным, шире и короче, — фигура начала меняться в пропорциях и уменьшаться в размерах. Ветер снова распахнул балкон.
Ощущение нереальное, как будто вдруг понимаешь, что спишь.
Мысли сбились в кучу и заскакали — и я вправду начал видеть сон.
Я ищу на полке книгу. Сбоку на соседнем стеллаже слышится шелест и падает книга на пол. Падает, превращается в женщину в голубом платье и уходит. Я продолжаю искать. Не найдя своей книги, я оборачиваюсь к столу, на котором, как водится в библиотеках, лежат стопки книг. Со стола соскальзывает одна из книжек, страницы распахиваются желтоватым облачком. Облачко вырастает в гриб, затем в сутулого человека в сером костюме. Человек разворачивается, скользнув по мне взглядом — и уходит. Я собираюсь уходить тоже. Оглядываю библиотеку в последний раз, в тщетной попытке уловить присутствие иголки в стоге сена. В дальнем углу под столами слышится шорох. Я наклоняюсь и вижу, как из норки в стене протискивается в комнату книга, попутно приобретая человеческие черты. Книга с женским лицом — глаза голубые… крыса с человеческим лицом… фигура распрямляется — это девушка. Она приближается, глядя мне прямо в глаза, обходит меня и распахивает дверь, чтобы исчезнуть в вечерней толпе.
Я развернулся лицом к библиотеке и увидел библиотекаря. Всклокоченные волосы, очки в медной оправе, засаленное чёрное платье… сутана. Он пристально смотрел на меня и, поймав мой взгляд, протянул мне руку. Не то улыбка, не то просто желание ободрить — что‑то в его лице придало мне уверенности и я протянул руку в ответ. И очнулся.
И замер с протянутой рукой.
На полу лежал огромный старинный фолиант в тёмном кожаном переплёте.
— Ой! Что случилось? — Сырбачева подняла со своих коленок и положила на стол Чёрную книгу. Точь–в-точь такую же, как та, что я недавно у неё отобрал.
— Аааа! Он исчез! исчез! Аааа! где он? — откуда‑то из угла кубарем выкатился Олежка и заприседал, заоглядывался вокруг стола: — Ну где он?
Он подобрал с полу упавший фолиант, обсмотрел со всех сторон, запустил на стол, схватил из вазочки печенье, засунул в рот и снова заорал:
— Где он?! Что это?!
Во все стороны полетели крошки.
Вика недоуменно смотрела на него, шевеля губами. Я прислушался — она повторяла выкрики Подчебучина.
Я дёрнул её за книгу. Чёрная книжка, казалось, приросла к Викиным рукам.
— Я сегодня взяла в библиотеке. Я тебе говорила.
— Ты что‑то прочитала, от чего он исчез. Что?
Вика уставилась в книгу:
— Вот это: «Чернокнижие уб…»
— А… не надо! — я зажал ей рот ладонью. — Ты же не хочешь, чтобы я тоже исчез?
Вика вытаращилась на какую‑то точку в стене:
— Ты что, думаешь, это я?! Ты думаешь, это из‑за меня?! — она медленно повернулась ко мне: — Это всё из‑за меня.
Голос у Вики осел.
— Эх, Сырбачева… хоть ты и отличница, а дура–дурой. При чём тут ты? Ну прочитала что‑то вслух, ну совпало это с чем‑то, но ты же понятия не имела что так получится! Короче, я разберусь, не боись.
Сказал так, как будто сам в это поверил. Только почему‑то мне казалось, что уже ничто не будет легко и просто. Я поднял с пола книгу и выпал в осадок. То есть, просто потерял все мысли, слова, всякое соображение — и даже время. Я не заметил, как мои друзья ушли. Я осторожно трогал книгу, будто боясь обжечься. Я буквально по миллиметру изучал обложку — кожа, без намёка на буквы — ни автора, ни названия — как будто обложка у планшета. И пожелтевшая первая страница без намёка на слова. И огромные буквы на третей странице:
;;;;; ;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;;;
* * *
В замке повернулся ключ. Я положил книгу на столик и огляделся. Мои друзья убрали осколки вазы и вернули мебель на место.
— Пушкина читаешь? А руки мыл? — папа исчез в ванной, пожурчал, поскрипел, постучал, крякнул и снова возник в гостиной. В нашей семье много шума означает недовольство. Я закрыл книгу и увидел сходство с нашей вечерней Книгой.
— Папа… это не Пушкин.
Он приложил ладонь к моему лбу, открыл книгу и начал листать.
