Наталия Ипатова - Сказки зимнего перекрестка
— Эй, — озабоченно сказал он вслух, — а где опять пегая Пожоба? Кто-нибудь ее видел?
Ей-богу, Агнес показалось, будто овцы пожали плечами и запереглядывались. Некоторое весьма недолгое время Марк рыскал взглядом по облетевшим кустам, потом устремился вперед и слегка влево, мелькнул несколько раз среди замшелых, скрытых вереском камней, исчез и вскоре вновь появился на тропе, неся на руках жалобно поблеивающую пятнистую овечку.
— Такая же бестолочь, как ее хозяин, — сокрушенно сказал Марк, кладя животное к ногам Агнес. — С нею одной всегда хлопот больше, чем со всем прочим стадом. Вечно она то теряется, то отстает, то болеет, то не ест… Совершенно не способна о себе позаботиться. Нате пожалуйста, теперь мы ногу надумали сломать. Стоило бы однажды не потрафить ее капризу… но ведь пропадет, дуреха.
Овца смотрела ему в глаза укоризненным взглядом покинутой красавицы. Было совершенно очевидно, что ее придется тащить на руках. Марк и это принял безропотно. Кляня чертову избалованную тварь, Агнес мстительно думала о шашлыках и бараньих боках, запеченных на угольях прямо здесь, на месте, однако у нее были веские основания подозревать, что Марк не одобрил бы эту идею.
Потом они шли пустошью и лесом, по колено в кишащих овцах, которым почему-то и в голову не приходило разбежаться или отстать по каким-то своим овечьим делам. Марк нес в охапке овечку Пожоба, и в этом Агнес видела лишь одну хорошую сторону: в обнимку с нею ему было теплее.
Однако чем ближе, по расчетам Агнес, они подходили к деревне, чем сильнее манило ее вперед ее собственное, фигурально выражаясь, чувство стойла, чем резвее спешили по тропинке ее ноги, тем мельче и неохотнее делался шаг ее спутника. На выразительном лице его Агнес угадывала неприязнь, которую могла объяснить только нежеланием встречаться с людьми. Неприязнь, которой и следа не было, когда они сидели вдвоем на горбушке мира.
Она поняла ее причину, когда, завидев их в окна, на улицу повысыпали хозяева, в особенности же — хозяйки пропавших овец. Никто и поинтересоваться не подумал: может, что случилось ввечеру? Смерд, сносящий оскорбления, насмешки и несправедливость сеньоров безропотно опустив глаза, так странно и отвратительно преображается, когда находится кто-то, кого он сам может оскорбить или унизить. Они бесились вокруг и ненавидели его за одно то, что он шел меж ними, как отрекшийся монарх, и обращал на них внимания не больше, чем на лай трусливой своры. Чернь не прощает не подкрепленного силой высокомерия, и впечатление было такое, будто их окатывают помоями из каждого палисадника. Их. Потому что кто-то, заприметив ее, не преминул и в ее направлении выплеснуть лохань зловонной грязи, сходившей здесь за юмор. Схватив Марка за руку, чтобы зримо утвердить меж ними общность и то, что теперь он находится под ее защитой, Агнес всем корпусом развернулась к толпе. Получилось внушительно.
— Слушайте, вы! — рявкнула она. — Я — дочь герцога д’Орбуа, и этот человек дважды спас мне жизнь. В моих глазах он стоит больше, чем вся навозная куча, в которой вы копошитесь. Или я ошибаюсь, или вам давненько не приходилось платить за непочтение?
Это был единственно верный ход. Взять их можно было только на отчаянный блеф. Они смирели, когда на них поднимали голос и топали ногой. Предполагалось, что тот, кто так делает, имеет на это право. А кроме того, житейский опыт подсказывал, что за обиду, причиненную герцогской дочке, настоящую или мнимую, сенешаль замка д’Орбуа с отрядом кнехтов не поморщившись спалит деревушку. Молчание распространялось по мере того, как передние передавали напиравшим задним ее слова.
— Овцы ваши целы, — сказал Марк в наступившей тишине. — Кроме этой.
Он опустил свою ношу у ног. Малорослый коротышка Пожоб, веснушчатый и бледный, с лицом как из сырого теста, всплеснул руками и запричитал, кляня недогляд пастуха. Марк скрестил на груди руки и стоял опустив глаза. Где, скажите на милость, вы видали смерда со скрещенными на груди руками? Это поза королей. Терпел, поняла Агнес. Еле терпел. Судя по впечатлениям минувшей ночи, этого Пожоба он шутя вбил бы в землю по пояс.
— Я виноват, — сказал он. — Однако, как мне кажется, девушка дороже овцы.
— Да, — резонно возразил Пожоб, — но дочка-то герцогова, а овца — моя!
— Ее можно выходить, — решительно вмешалась Агнес, — если кормить травой из рук, как кролика. Ножка срастется.
— Ах, мадемуазель, — отмахнулся Пожоб, — кто с ней возиться-то будет? Теперь разве только забить. Так это… — он принялся загибать пальцы, — я потерял не только ее, а весь ее приплод до конца дней, и приплод приплода и…
Агнес почувствовала себя на грани истерики. Просто умора, как стоят они втроем и в виду всей деревни препираются об овце. Королевским жестом она сдернула с пальца колечко, подаренное на пятнадцать лет, и бросила его крестьянину.
— Чтоб я больше о ней не слышала!
Кажется, барыню она сыграла убедительно. Пожоб сгреб овцу в охапку и стремительно всосался в толпу. Старосты, спеша загладить прежнее невежество, обступили Агнес и униженно просили ее оказать честь их убогому крову. Агнес с удовольствием вверила себя попечению супруг официальных лиц. Лохань с горячей водой на время заставила ее забыть обо всем, а женщины тем временем позаботились как следует вычистить ее пострадавшее платье. Потом она милостиво ожидала, когда посланный в замок ее отца воротится с теми, кого герцог отрядит за дочерью. Возможно, дома ее выпорют, но сейчас ей очень нравилось чувствовать себя госпожой.
— Ваш пастух, — сказала она хозяину, гордому ее вниманием, лезшему из кожи вон, чтобы быть отмеченным ее благорасположением, — производит странное нездешнее впечатление. Откуда он взялся? Расскажите о нем.
Кажется, староста был разочарован. Он-то надеялся перехватить львиную долю заслуженной Марком благодарности и никак не ожидал, что мадемуазель д’Орбуа способна что-то крепко удерживать в своей головке.
— Наверное, с год назад нашли его на пустоши, среди камней. Без чувств и, как потом оказалось, без памяти, без понятия, без языка. Блажной, словом, и на человека вовсе не похож. Помрет, думали, ан нет. Живучий оказался, даром что тощий. Ну, выходили по-христиански, потом к делу приставили, не даром же ему хлеб есть. И то, с тварями у него лучше, чем с людьми получается. Кюре говорит, — он перекрестился, — это от того, что у него, как у овцы, тоже души нет.
Агнес в это время стояла у окошка, глядя на Марка, ожидавшего своей участи на дворе. Вспомнила его высокомерно опущенные глаза, словно он имел право выбирать, что ему видеть, а что — нет, обернулась к собеседнику и твердо сказала:
