Ника Созонова - Красная ворона
— Он самый главный в лесу, — объяснил брат, протиснувшись в мое укрытие. — Потому и важничает.
— Такой огромный!..
— Ты плохо слушала Маруську. Он в лесу огромный, рядом с деревьями. А на открытом пространстве становится маленьким.
— И еще он злой!
— Злой?.. Нет, пожалуй. Хитрый, лживый, игривый. Самый злой… — Брат на две секунды задумался. — Наверное, Водяной.
Каждый день Рин знакомил меня с кем-то из нечисти. То, о чем рассказывала разудалая Маруська, становилось явью: видимой, слышимой, даже осязаемой (если кто-то разрешал себя потрогать). В иные дни знакомств было не одно, а два-три.
В камышах, растущих по берегам озера, в которое впадала речка Грязнуха, жили шишиги. Вид у них был не слишком симпатичный: величиной с кошку и очень пузатые. Лапки же, наоборот, костлявые и скрюченные, похожие на конечности насекомых. Шишиги были невероятно прожорливы. В свои большие безгубые рты, напоминавшие края полиэтиленового пакета, они забрасывали все подряд: ягоды, грибы, камышиный пух, улиток, рыбок. Когда Рин ради шутки протянул им валявшийся на тропинке старый сандаль, проглотили и это. Шишиги смешно перекатывались по траве, прижав к телу ручки и ножки, совсем как мохнатые мячики. Ещё они умели, нырнув в воду, пускать огромные переливчатые пузыри.
Крохотные лесавки, обитавшие в хижинах из прошлогодней листвы, суетливые, как мыши-полевки, постоянно пищали. Шерсть — словно пух только что вылупившихся птенцов, глаза — маленькие и бирюзовые. Черные кожаные носики непрестанно двигались, как и пальцы, в которых они держали спицы из еловых иголок. Что именно они вязали, носки или шапочки, рассмотреть было невозможно — настолько крохотными были изделия.
В озере, как выяснилось, жили не только пузатые шишиги, но и Русалка. Правда, она оказалась очень пугливой, и мы видели ее мельком: высунулась из камышей голова — то ли облепленная тиной, то ли заросшая зелеными, свисавшими, точно пакля, волосами. Мигнули глаза — две влажные изумрудины, усмехнулись бескровные губы. Плеск хвоста — и Русалка ушла под воду, и больше уже не показывалась. Напрасно Рин, стоя на берегу, звал ее и убеждал не бояться — только промок больше прежнего.
Их было много — тех, о ком поведала разговорчивая Маруська, а Рин призвал к жизни. Луговички, шуликуны, кикиморы, болотницы, жердяи… Правда, разговаривать с нами на человеческом языке никто не пожелал. За исключением Ауки — младшего брата Лешего. Этот старичок сперва пытался заманить нас вглубь леса, выкрикивая звонко и жалобно, как заблудившийся ребенок: "Ау! Ау!.." А когда Рин, разгадавший его хитрость, стал громко кричать в ответ: "Ау, Аука! Выходи — не прячься, не бойся!" — вышел из кустов и подошел к нам, под развесистые ветви ясеня, где мы прятались от дождя.
Он был очень похож на Лешего, только нормального роста, и борода не до колен, а до пояса. В ее зарослях жила суетливая белка. Поначалу он доброжелательно поведал, что белка служит на побегушках, а также очищает от скорлупы орехи, помогая его старым зубам. А потом вдруг разгорячился и рассердился и принялся поносить "неразумное и жадное" людское племя:
— Вы, люди, идете на нашего брата войной! Лес вырубаете, реки мутите, болота осушаете!.. Куда ни взглянешь — все разорено, порублено, перерыто. Чтоб вам пусто было — человеческому народцу!..
Я не на шутку струхнула. А Рин остановил бурную речь одной фразой:
— Ты прав, старик, во всем прав.
Аука покосился на него разгоревшимися, как у кошки ночью, зелеными глазами, шумно фыркнул, топнул об землю ногой в неправильно одетом шлепанце и исчез.
Из своих увлекательных прогулок мы возвращались когда к обеду, а когда и к ужину, промокшие насквозь, несмотря на плащи и капюшоны. Баба Таня, ворча, но втайне радуясь нашим оживленным и веселым лицам, развешивала гирлянды носков и рубашек у заранее протопленной печки.
И однажды дождь кончился! Иссяк, выдохся, ушел. Проснувшись от солнечных лучей, ласкавших лицо, мы с Рином встретили новый день ликующим воплем.
Конечно, первым делом мы побежали на Грязнуху. К сожалению, Филю взять с собой брат не разрешил. Но все равно мы вволю побарахтались в мутно-зеленой воде. Я даже научилась плавать! Оказывается, главное в этом деле — ничего не бояться и не дергаться.
Набултыхавшись и обсушившись на солнышке, мы побрели вдоль берега. Рин остановился у круглой заводи, вода в которой была не зеленой, а черной. Желтые кувшинки и белые лилии своей красотой подчеркивали таящуюся под ними тьму и холод.
— Здесь живет Он…
— Водяной? — Я тут же вспомнила слова брата, что он самый злобный из всех. — Рин, пожалуйста, не зови его!..
— Не трясись. На берегу он нам ничего не сделает.
Рин пристально уставился в самую сердцевину омута. Губы зашевелились в беззвучном шепоте, в посветлевших глазах зарябили искристые волны.
— Рин-ин… — продолжала я хныкать, — пожа-алуйста, мне страшно…
— Заткнись.
К моему великому облегчению, Водяной к нам не вышел. Лишь забурлила вода, и в ее толще смутно проявилось что-то темно-зеленое, лохматое и тянущееся — то ли волосы, то ли водоросли. Еще почудился тяжелый взгляд из-под нависших бровей (или водорослей). Все это продолжалось лишь несколько секунд, и снова гладь омута стала черной и непроницаемой.
— Это из-за тебя, — зло бросил брат. — Из-за тебя он не захотел показаться. Трусиха!..
— Рин, если бы он показался, я бы никогда больше не смогла купаться в Грязнухе! И без того теперь буду бояться залезать в воду…
— Не будешь. Больше ни разу в нее не залезешь.
— Почему?!
Брат не ответил. Он выглядел очень усталым. Он всегда уставал после своих чудес, я к этому привыкла, но в этот раз особенно. Рин раскинулся на траве навзничь и тяжело дышал, прикрыв веки. Не решаясь беспокоить его расспросами, я тоже улеглась, наблюдая за облаками и покачивающимися над лицом травинками.
— Пошли!
Голос был бодрым, но каким-то ожесточенным.
Я послушно вскочила. Всю обратную дорогу мы молчали, лишь когда показались первые избы, я осмелилась подать голос:
— Мы ведь и завтра туда пойдем, правда? Я не буду бояться плавать: только к омуту подплывать не стану.
— Нет.
— Но почему?!
— Завтра приедут родители и заберут нас отсюда.
— Откуда ты знаешь?
Он промолчал.
— Ты не можешь этого знать, ты врешь! Не буду с тобой разговаривать!
Брат лишь пожал плечами.
Всю оставшуюся часть пути я тихонько плакала, прощаясь с летом, с речкой, с чудесными существами. Что бы я там ни говорила, в глубине души знала: Рин прав. Он не может ошибиться.
