Татьяна Зубачева - Мир Гаора
…Шёл дождь, и все сидели на маленькой тесной веранде. Сержант встал и подошёл к нему, как только он показался в дверях.
— Случилось что?
В голосе Сержанта было искреннее волнение, вокруг стояли, сидели, прохаживались, и он ответил, недовольно оглядываясь.
— Нет, всё в порядке.
— Чего тогда прискакал? — сурово спросил Сержант.
— Вот, — протянул он ему купленную по дороге пачку трубочного табака.
— Зря тратился, курить запрещено, забыл что ли, я ж тебе ещё в тот раз говорил, — рассердился Сержант, быстро оглядываясь, не видит ли кто.
— Обёртку возьми, — нашёлся он, — нюхать будешь. И пойдем куда.
— В дождь выходить запрещено, — хмыкнул Сержант, — чтоб не болели, — и, предупреждая его вопрос, — и в палату нельзя. Мы не лежачие. Ну, так что?
— У меня выпуск.
— Знаю.
— Придёшь?
Сержант вздохнул.
— Я уж думал. Но… не выпустят меня. Ты ж не сын мне. Вот если отец твой вызов мне сделает…
Сержант не договорил, безнадёжно махнув рукой, и он угрюмо кивнул. Обращаться к отцу с такой просьбой бессмысленно. Он вообще никогда отца ни о чём не просил, ему это и в голову не приходило. Сержант ещё раз огляделся, быстро и ловко содрал с пачки обёртку и спрятал её в рукав заношенного мундира, а пачку сунул ему в карман.
— Продай. Как это тебя на проходной с ней не замели.
— Я её не в руках нёс, — огрызнулся он, чувствуя, что может это себе позволить, и перепрятывая пачку под мундир. — Я её стрельбищному капралу отдам, он тоже трубку курит.
— Та-ак, — сразу посуровел Сержант. — Это ты что у него откупаешь? Чтоб он в твоей мишени дырок навертел?!
Он невольно рассмеялся. Как раз здесь у него полный порядок.
— Нет, он нас в свободное время пускает, обещал водный рикошет показать.
— Дело, — кивнул Сержант. — Слышал я о таком. Ладно, беги, а то опоздаешь. А выпуск… Придёшь потом, расскажешь, — и подмигнул ему, — когда проспишься…
…Он так и сделал. А что Сержант сказал: "твой отец", а не "мой брат" тогда как-то прошло мимо сознания. Это был третий раз. Да, тот, первый, потом после летних лагерей, перед выпускным, этот не в счет, в третий раз после выпуска, а в четвёртый, когда ему дали отпуск перед отправкой в Чёрное Ущелье. Конечно, им не сказали, куда их отправят, но и так было ясно. Такие послабления и вольности только у смертников: из Чёрного Ущелья мало кто возвращался живым, а целым ни один…
…Его направили в девятый корпус. К лежачим. Сержант, какой-то маленький, ссохшийся, в седой редкой щетине, морщинистая тонкая шея жалко, как у новобранца торчала из широкого ворота больничной рубахи. Он бы не узнал его, если бы медсестра, встретившая его у входа в корпус, строго проверившая его пропуск, но охотно позволившая ему подшлёпнуть себя по упруго торчащему из-под халата задику, пока они шли по коридору, не провозгласила от порога.
— Яшен Юрд, к тебе!
На "ты" и без звания. Палата на десять коек, и он сразу увидел, как на третьей во втором ряду зашевелилось, высвобождая из-под одеяла руки… это Сержант?! Но он сразу справился с собой и лицом, шлепком развернул хихикнувшую медсестру к двери, взял стоявшую у стены табуретку, подошёл и сел. Сержант смотрел на него слезящимися глазами и улыбался беззубым ртом.
— Здравствуй, — сказал он. — Это я.
— Вижу, не слепой ещё, — ответил Сержант. — Получил ещё нашивку?
— Получил, — кивнул он.
— А за что сняли?
— Не тому морду набил.
— И снова дали?
— Дали, — кивнул он, недоумевая, откуда Сержант всё знает. — Это тебе отец рассказал?
— Я сам вижу, — Сержант приподнял чуть подрагивающую руку, указывая на его воротник. — Пришил, спорол и снова пришил. А отец твой не приходил, нет…
…И снова "твой отец", а не "мой брат". И снова он не понял. И сейчас не понимает, а вспомнил и почувствовал: неспроста. Но тогда не задумался, и сейчас не до этого…
…- Давно?
— Ни разу.
Сержант сказал это так спокойно, что он на мгновение растерялся.
— К нам никто не приходит, — вдруг сказал лежавший на соседней кровати старик, до жути похожий на Сержанта, — мы никому не нужны.
— А ко мне пришли, — возразил Сержант.
— Ему просто больше не к кому идти, — возразил старик. — Смотри и запоминай, молодой. Если не погибнешь в бою, умрёшь здесь.
— Тьфу на тебя! — Сержант даже попытался плюнуть в сторону соседа. — Не слушай его. Ты куда теперь?
— Куда прикажут, — отшутился он, — вот, я конфет принёс. Они мягкие.
Сержант ухмыльнулся.
— Под подушку положи. На проходной сколько отсыпал?
Он подмигнул в ответ.
— Обошлось.
— Не оставит тебя отец в городе? — тихо спросил Сержант. — Можно же в учебку пристроить. Ты ж через бои уже прошёл, аттестат хороший, я помню. А то и в свою охрану мог взять.
Он молча мотнул в ответ головой.
— Куда всё-таки? — совсем тихо спросил Сержант. — Неужто…
— Нам водки вчера выдали, — так же тихо ответил он, — строевой, считай что, нет, и увольнительная свободно, девок прямо в казарму приводим.
— И ничего?
— Ничего, — угрюмо кивнул он.
— Значит, туда, — вздохнул Сержант и закрыл глаза, полежал так, с сочащимися из-под ресниц слезами.
Он молчал, сидя рядом. В палате слабо стонали, кряхтели, шуршали чем-то.
— Ты аккуратнее, — попросил, не открывая глаз, Сержант, — по дури не лезь.
— Не буду, — кивнул он.
— Я помню, как привезли тебя. Грязный был, тощий.
— Я и сейчас не жирный, — попытался он пошутить.
— Я помню, — продолжал своё Сержант, — а я поглядел, ну думаю, в этом кровь наша, нашего он рода. Ты выживи. Самое главное на войне не победить, а выжить. Кто выжил, тот и победил…
…Кто выжил, тот и победил. Попробуем, по-твоему, Сержант. Свет гаснет, ночь ему устраивают, а поесть перед темнотой не дали. На кого-то это, может, и действует, а на него… Постараемся, чтоб не подействовало.
А после дембеля он к Сержанту на кладбище пришел. Армейское кладбище там же, при госпитале-интернате. Зелёное поле, аккуратные ряды гипсовых, под камень, табличек. Звание, имя, фамилия, год рождения, год смерти. Таблички так тесно, что понятно: под ними не саркофаги, а простые урны с пеплом, а то и вовсе ничего. Уборщик показал ему нужный ряд… Уборщик… спутанные волосы закрывают лоб, неровная щетина на подбородке и щеках, в растянутый ворот старого свитера виден ошейник… Раб. Ошибся ты, старик на соседней койке, не лежать мне в этой богадельне и на этом кладбище. Где рабов хоронят, и хоронят ли вообще, никто не знает. А кто знает, то не говорит…
…На столе вперемешку переполненная пепельница, чашки и кружки из-под чая и кофе, тарелки с бутербродами и вяленой рыбой, пивные бутылки, растерзанные на отдельные листы газеты, исчерканные листы рукописей.
