Танит Ли - В поисках Белой ведьмы
В его глазах молнией мелькнул страх. Он почувствовал, как плетка зашевелилась в руке, и с криком ее уронил.
— Бедный пес, — сказал я. — Заболел. Пойди поблюй, собака, пока не просохнешь.
Он порывисто обернулся и, схватившись за живот, побрел в сгущавшиеся сумерки. Было слышно, как он блюет. Лайо радостно захихикал. Почуяв непорядок, у моего локтя материализовался еще один успокоитель.
— Дай мне воды, — сказал я. — Воды, ради твоего бога.
Он ухмыльнулся, посмотрел мне в глаза и собрался ударить меня, но вместо этого полоснул себя по лицу. Он вскрикнул от боли и упал на колени. — А теперь ты дашь мне воды, — сказал я и положил руку ему на плечо, продолжая легко грести другой рукой. Он убрал руку от поврежденного лица. — Воды в чашке.
Он уполз и вернулся с железной чашей, его собственной, наполненной водой пополам с пшеничной водкой. Я выпил и с поклоном вернул ему чашу. Он ушел в свою каюту, очевидно не осознавая боли, хотя был весь в крови. Барабанщик сидел и тупо, не глядя на барабан, отбивал ритм. Выше был надсмотрщик.
Над гребущими рядами сгустилось напряжение. Весло не совсем согласуется с умственной деятельностью; только немногие поняли, что произошло. Тем не менее, по палубе, как новый запах, распространилась скрытая тревога и грозные, беспомощные воспоминания о кровных устремлениях раба — мятеж, восстание, свобода. Безжалостный маятник качнулся в обратную сторону, но никто из них этого не заметил — все укрепляли себя туманной молитвой о переменах к любым богам, которых они еще прощали и почитали.
И никто из нас не пропустил взмах весла.
Глава 3
Они считали, что для того чтобы выбраться снова на морские пути и достичь города, потребуется семнадцать дней, так как они были в самых дальних краях, когда ураган настиг их. Это время было высчитано с учетом совместного использования полной парусности и гребной силы, поэтому каждый гребец треть дня работал на большом весле в одиночку и еще треть дня — со своим партнером. В час, последовавший за закатом, когда на четверть освещенные сумерки нижней палубы наполовину сгустились, была разрешена первая порция отдыха, и гребцы провалились в тяжелый сон со стонами и бормотанием, раз услышав которое, любой человек всегда узнает его, когда бы и где бы он его ни услышал потом. С полночным ударом колокола плетки снова поднимали ряды, чтобы они трудились по сменам до восхода солнца.
Я побыл в рабстве еще один день, и с меня хватило.
На закате, перед концом работы последней смены, я разбил и отбросил свои цепи и встал, оставив Лайо грести. Два успокоителя, с которыми я уже имел дело, с криками ретировались. Немедленно крик был подхвачен, гребцы зарычали у своих весел, как злые голодные звери, но ни один взмах весел не был пропущен. Просто успокоители на моем трапе не желали меня трогать. Я поймал их взгляды, и они потихоньку выбрались в проход, сгорбившись, как люди, на чьих плечах лежала непомерная тяжесть. Осмотрительный барабанщик перестал отбивать ритм и приготовил свой молоток для удара. Я обратился к нему.
— Отложи молоток, а не то сломаешь об него собственную руку.
Даже паралич власти не сбил весла с ритма. Они продолжали двигаться, как страшная заводная игрушка, хотя все лица были обращены к нам. Надсмотрщик лежал в каюте на нижней палубе, нянча трубку тинзенского опиума.
— Отправляйся назад, на свою скамейку, — сказал он грубо. — Кто послал тебя сюда?
— Не беспокойся, — сказал я. — У тебя видения от маковых зерен.
— Ты не видение, вонючий раб, — прошептал он, улыбаясь мне сквозь тонкий туман, застилавший его рассудок. — Кто тебя расковал?
— Я Вазкор, а ты мой слуга. Не сомневайся. Примирись с этим. — Если я не повинуюсь, что тогда?
— Попробуй и узнаешь.
Он откинулся на подушки.
— Ты раб, — сказал он.
Я посмотрел в его ослепленные наркотиком глаза и, заставив его понять, что я не раб, вышел, оставив его в жалком бессловесном идиотизме; по его лицу все еще блуждала идиотская улыбка. Я не думаю, что мне надо поспать, но решил, что я должен. Я выбрал себе место, уверенный, что внушаю достаточно страха, и никто не осмелится за этот час приблизиться, чтобы напасть на меня.
Сон был наполнен сновидениями, кошмарами, которые впервые за эти дни разозлили меня. Мой дар перерос эту злость или, по крайней мере, должен был это сделать. Лежа на грубо сколоченной скамейке в каморке успокоителей, я снова встретился с Эттуком, и со всеми прежними поражениями, и с новым проклятием — девушкой, повесившейся на своих собственных золотых волосах. Во сне я не был волшебником.
Около полуночи я проснулся.
Я подумал: «Все это теперь не так. Я изменился, я вытеснил свое прошлое».
Надо мной склонилась тень, она качалась из стороны в сторону, когда я ворочался.
— Я не хотел ничего плохого, лау-йесс.
Успокоитель с располосованным лицом — он будет носить этот шрам до конца своих дней, какими бы долгими или короткими они ни оказались, — величал меня титулом Чарпона.
От него я не чувствовал угрозы, но я поднял ладонь и из нее потекла энергия, а он упал на колени, в темноте умоляя меня, чтобы я не причинил ему зла. Эта энергия прояснила мои мысли, и я готов был излучать ее разными дозами и в различных направлениях.
Не было проблемы призвать к порядку слуг, не составило труда убить врагов или, возможно, это не было так трудно, как в диких землях за Эшкореком, когда после вспышки наступала беспомощность и болезненное оцепенение.
Я провалился в другой сон. Мне снился мой отец.
Он ехал верхом по белому городу, неравномерно освещенному кострами, а я ехал рядом с ним. Я не мог видеть его лица на фоне красных огней, но я видел белую кошку, сидевшую на его плече; она протягивала лапу и царапала его грудь там, где сердце, и его черная рубашка была в крови. Он не вскрикивал от этих резких ударов, угрожавших его жизни, но тихо сказал мне:
— Запомни это, помни клятву, которую ты мне дал. Не измени ей, не измени моей воле, которая движет тобой.
После этого я мирно проснулся, как не просыпаются после таких снов. Но все мрачные шутки, совершенные мной при помощи моей силы на корабле, и все бесконечные ошибки, которые я сделал, оставили во рту кислый привкус, как вино, которое слишком долго держали в бочонке.
Я был не ребенком, а мужчиной, и сыном мужчины. В этот момент его смерть, как свинцовая веревка, висела вокруг моей шеи. Мой отец не стал бы так шутить со своей судьбой, как я шутил со своей. Он гораздо лучше применял и свое безжалостное честолюбие, и свой железный рассудок, и свои способности. Неужели я лишь пародировал Эттука, этого жалкого рыжего борова, хрюкающего в своем хлеву?!
