Александр Зорич - Карл, герцог
Слуга никак не мог бросить тело хозяина, однако и нести на себе шестипудовый труп тоже не представлялось возможным. Расслабленность мыслительных жил помешала ему впасть по этому поводу в истерику. Он взял кальян хозяина и набрал полные лёгкие дыма. Гвискар, приняв это за проявление выдержки и твердости духа, понимающе ему поклонился.
6
Альбин-Амади Зегрес подошел к окну спальни. Но молодого месяца, которым он рассчитывал полюбоваться перед сном, ещё не было. Только густая плесень сумерек над персиковым садом.
Трава укрыта ковром. Хасан заплетает волосы нагой Гибор в косы. От Гибор веет целомудренной отрешенностью и это нравится Хасану. Когда солнце только утонуло за горизонтом, он любил её как странник – быстро, неопрятно. Когда появилась первая звезда, он любил её ещё раз, но уже как Хасан – энергично и нахально. Он будет любить её снова, когда взойдет месяц. И всё равно от Гибор разит девством и холодом. Она как бы инфанта, а он – мужлан. Но это тоже хорошо.
Гибор – сама покорность, разделяет волосы на пряди и, когда косица подходит к концу, подает новую черную змейку Хасану. Её не обманешь. Пока он ещё раз, в третий раз, не оседлает её, не видать ей свободы, не бывать ей дома. Хасан не из Зегресов, он из Гомелов, он будет жить, он – пустое место. Поэтому он может мучить её сколько влезет, плести косы, колоть бородой. Не задаром, конечно. Завтра он шепнет своему другу Али – вот этот уже Зегрес – что нашел классную девочку. Поэтому и в третий раз она готова – беглый взгляд на разморенного Хасана.
Пока всё спокойно. В черном меху дрыхнет инструмент, пока ещё не заточенный. Молодой месяц ещё не показывался – это значит, что у неё есть сколько-то там минут передышки. Времени, чтобы подышать.
– Хасан, мне нужно по-маленькому.
– Ты ж не долго, – напутствует Хасан, взглядом слизывая сладкие капли росы с удаляющихся ягодиц Гибор.
Хасан растекается по остывающей земле, прикрытой запасливо привезенным ковром, и дышит сумерками.
Пока Гибор где-то там писает, он может полежать. Ещё разок – и можно отправляться домой. Он уже скучает за Гранадой, возвышающейся на холме, который не видим, но как бы осязаем в темноте за деревьями.
Любовь в персиковых рощах, объятых ночью, хороша, но плохи, тоскливы, вынужденные паузы между кульминациями, – думает Хасан. Ему хочется в город. Поодаль фыркают кобылы – одна для него, другая для Гибор. «Сладкая девочка», – скажет он завтра своему закадычному приятелю Али Зегресу.
Но Гибор и не думает делать то, для чего, как полагает глупый и пустой Хасан, пошла. Она выходит на окраину сада и зрит сквозь необъятное поле. Она всматривается в черноту далекого города. Алькасар – это огромный мавританский фаллос, населенный доблестными рыцарями, словно семечками огурец. Он таков и днем, и ночью. Но ей неинтересны все семечки. Ей сегодня нужен только Альбин-Амади Зегрес. Его мучит бессонница. Но она не видит его, конечно. Слишком много каменных стен понастроено на пути её всепрожигающего взгляда. Альбин-Амади Зегрес – каков он собой?
Но Гибор пора назад.
– Что-то ты долго, – сонный Хасан накрыл бедро краем ковра и зарылся в мятые шмотки.
Гибор идет к нему без улыбки. Её правая рука поддерживает левую грудь, словно лунка корсета, а указательный палец левой, скрестной, трет сосок на правой. Это заставляет мужчин становиться губками. Угольный черный треугольник её лобка – словно стяг на копье. На том будущем копье, которое отчасти губка.
Хасан присаживается у белых ног Гибор. Хасан пробует ребром ладони растворенную устрицу Гибор. «Ух ты, какая мокренькая шерстка!» – шепчет он.
Гибор глотает презрительную улыбку – это не та золотистая жидкость и не та белесая жидкость с грибным запахом. «Это просто пот», – промолчала Гибор, наблюдая, как Хасан наливается желанием, словно помидор алым соком. Как помидор в ускоренной съёмке.
– Поди сюда, моя любовь.
«Любопытно, – думает разводящая ноги ромбом Гибор и склоняется над Хасаном в индийской танцевальной фигуре, – как мужчины глупеют по мере того, как хотят. Кажется, член, для того чтобы набухнуть, должен высосать всю рабочую жидкость из мозгов».
Гибор присыпает скачку скучающим «давай-давай!» Бедра Хасана шлепают о землю. «Если бы лошади скакали ногами вверх, по небесному своду, их крупы шлепали бы об облака точно так же», – замечает насаженная Гибор, извиваясь и ускоряя движения.
Хасан хрипит, стиснув зубы, и белки его глаз, словно два молодых месяца, выскальзывают из-под век, сливаясь в один и восходя к ночному небу на радость Альбин-Амади Зегресу. «Да», – дышит Хасан, «да» – скачет Гибор. Она уже забыла о Хасане, она помнит лишь об Альбин-Амади. И вот пальцы Хасана сжимаются, словно когти сокола на рукавице ловчего. Он стонет, пыхтит, царапает Гибор спину.
– Мне хорошо, – Хасан поводит под случившемся жирную недвусмысленную черту.
Отлежав обязательные две минуты, Хасан встает, запахивается, поправляет кушак. Снимает с персиковой ветки колчан, лук, скатывает ковер, смотрит на Гибор – когда это она успела одеться?
– Миленький, позволь твой лук. И одну стрелу, – добавляет она.
– Ну, возьми, – Хасану в общем-то не противно исполнить вот эту, вот конкретно такую блажь.
Гибор упирает ножку в скатанный бревном ковер, споро натягивает лук.
Она вкладывает стрелу пустоголового Хасана, целит в небеса юго-западнее молодого месяца. Звездный купол чуть приподымается над Гранадой, тетива вскрикивает и стрела ринет в темноту.
– Поехали? – Хасан еле жив, ему хочется на лошадь.
– Поехали.
Стрела летела мимо стен, садиков, садов, беседок. Очень скоро она нашла алькасар дворца Альгамбра.
И пока Альбин-Амади Зегрес любуется молодым месяцем, по пояс высунувшись из окна, стальное острие стрелы входит промеж его тонких бровей в то самое место, где индианки малюют красную родинку.
7
В ту ночь, когда ворота рая были распахнуты перед Альбин-Амади Зегресом босой ногой лучницы Гибор, мученицы Гибор, в венец той же ночи Гвискар и Гибор любили друг друга впервые и, стало быть, взаимоудивленно.
Когда в таком естественном деле, как любовь, что-то делается в первый раз, выходит нервически и замедленно. Рука не то чтобы ласкает, но пробирается словно лазутчик. Плоть не то чтобы трепещет, но дрожит. Зрачки всегда расширены, даже если ясный день истошно бел. Мужчина и женщина напряжены, словно ремни на заплечном коробе рудокопа, жилы на шеях – словно прихотливые плечи греческой буквы, выпирающей из-под второго слоя палимпсеста.
И всё равно обычно получается скорее хорошо, чем плохо. В первый раз мужчина всегда скор на расправу. Во второй, который обыкновенно торопится по непросохшим следам первого, женщина помогает мужчине кончить, прохаживаясь указательным пальцем по мошонке. Естественно, помощь оказывается слишком действенной.
