Диана Гэблдон - Гуманный убийца
— Мне, святой отче?
— Именно так, вассал. Если окажется, что Зейгфрейд для тебя слишком силен, что ж, мы с ним разберемся. Однако теперь я считаю правильным предоставить тебе шанс заслужить Фраумвильт… почтив таким образом память твоего отца и сразив прислужника зла, справиться с которым у него не хватило сил.
Нитц трудно сглотнул. Он не особенно понимал, что за послание только что вручил ему отец Шайцен, и тем более — как ему следовало реагировать. Его и в вассалы-то произвели всего год назад, вместе с прочими молодыми, успевшими доказать, что годятся на нечто большее, нежели исполнение обязанностей оруженосца. Он и предполагал в дальнейшем заниматься тем, чем обычно занимались вассалы, — скакать по полям сражений, доставляя послания из одной церкви в другую. Борьбы с провозвестниками зла на этом пути не предполагалось.
Мысленно закатив глаза, он напомнил себе: «Впрочем, я и того не предвидел, что мне дадут в напарницы такую вот жуть, да еще и уродину».
Он непроизвольно покосился через плечо. Зрячий глаз Мадлен был ясен и ярок, ее улыбка, как всегда, страшновата. Шрам подергивался, заставляя всю щеку плясать. Вот ее рука скользнула под облачение, длинные пальцы подрагивали в сдерживаемом предвкушении.
— Сей свиток, — сказал отец Шайцен, вновь переключив на себя внимание Нитца, — содержит все, что нам известно о Зейгфрейде. Здесь написано, где он был последний раз замечен, куда в тот момент направлялся и каковы последние сведения о его кладе сокровищ.
Нитц услышал, как Мадлен за его спиной прямо-таки всхлипнула от волнения.
— Сокровищ, святой отче?
— А ты разве не знал, что, являясь живыми орудиями дьявола, драконы неутолимо алчут золота?
— Знал, но…
— Естественно, подразумевается, что после того, как ты сразишь чудовище, весь его клад переходит к святой церкви и будет использован для продолжения битвы против язычников.
— Конечно, святой отче. Куда же крестоносцам без золота.
— Крестоносцам никуда только без Бога, — прорычал отец Шайцен. — Однако жадные купцы и оружейники требуют золота за сталь, которой мы поражаем неверных! — Он сделал резкий вздох, справляясь со своими чувствами. — Так вот, чтобы справиться с Зейгфрейдом, тебе понадобится Господь — и добрая сталь. — С этими словами он посмотрел поверх головы Нитца на чудовищную секиру, которую тот таскал за спиной. — Полагаю, ты действительно умеешь с ней управляться?
— С ней?.. — Нитц как бы заново ощутил вес оружия за плечами. Ему приходилось определенным образом прогибать позвоночник и вообще следить за равновесием, чтобы эта штуковина его на пол не уложила. — Ну да, конечно, я непременно сумею пустить в ход… э-э-э…
— Вольфрайц, — прогудела сзади Мадлен.
— Пустить в ход Вольфрайц. Да-да, конечно. Спасибо, сестра, — прокашлялся Нитц. — Не сомневайся же, отче: я пущу ее в ход, да таким образом, что после ее размаха в гуще врагов останется чистое поле!
Отец Шайцен что-то проворчал в ответ, и Нитц заподозрил, что священник не вполне поверил ему. Может, это из-за того, что он никак не мог запомнить имя секиры? Или все дело было в том, что внешним своим обликом Нитц напоминал не могучего воина, а недоразвитую девчонку-молочницу?
— Это, конечно, не булава крестоносца, — проговорил между тем отец Шайцен, — ну да ведь и ты сам не крестоносец… пока еще. После того как ты исполнишь свой долг перед Господом Богом, многое может перемениться.
Такие слова вновь заставили Нитца сглотнуть комок в горле. Он сам подумал, насколько кстати это пришлось. По крайней мере, он больше ничего не наговорил. Это при том, что на языке у него так и кипело множество вопросов. Что конкретно имел в виду священник? Нитца собирались послать в Святую землю — продолжать дело отца? Каким образом, интересно, у него это получилось бы? Путем проламывания двадцати тысяч и еще двух черепов?
А может, спросил он себя, просто взять да и вывалить отцу Шайцену всю правду? Хватит уже таиться и лгать, хватит притворяться таким наследником, о котором мечтал его родитель! Ведь вся языческая кровь, якобы пролитая им ради славной памяти отца, на самом деле была добыта не его собственной мощью — но той, что стояла сейчас у него за спиной.
Его очень подмывало все рассказать. Но такие качества, как правдивость и честность, давно в нем выгорели. Суровая жизненная закалка оставила только два несокрушимых качества. Долг и стихи.
— Да простит Господь тот ад, который я оставляю после себя, — произнес он заученную формулу, и церковь повторила каждое слово.
— Так мы все говорим, — прозвучало в ответ.
Фраумвильт, как показалось Нитцу, с изрядным презрением покачивала ребристой каменной головой, оглядывая пейзаж, раскинувшийся внизу. Великую булаву, вероятно, до кончика рукояти тошнило от зрелища тростниковых и соломенных крыш, зеленых и бурых полей до самого горизонта, мужчин с пастушьими посохами вместо булав… и женщин, стоявших на коленях не перед алтарями, а возле дойных коров.
Обиталищем войны была Святая земля. Кровь следовало проливать там, где ее мог видеть Господь. Здесь, в королевствах, мужчины и женщины умирали нечасто, причем самым мирным образом и в основном во сне. И никто не обращал внимания на их уход, разве что сыновья и дочери, столь же незначительные, как и они сами.
— Отца бы наизнанку вывернуло, если бы он мог это увидеть, — пробормотал Нитц.
— Что? — Мэдди шагнула вперед, и ее тень укрыла его.
Вот отчего отца вывернуло бы точно, так это от вида различий в их телесных размерах. Какое счастье, что Господь оказался благосклонен к Калинцу Великому, он же Кровавый, и, метнув с небес молнию, забрал отца к Себе задолго до того, как великий рыцарь смог узреть, каким недомерком вырос его единственный сын. Более того, Калинцу не пришлось увидеть своего коротышку сына в обществе столь титанической женщины.
Увы, Нитцу не досталось особой благосклонности свыше. Забрав папеньку, Господь вернул его на землю в виде памятника. Гору каменных черепов попирали ноги в латной обувке, выше процветавшей совершенно ужасающим каменным цветком. Единственным его не то лепестком, не то колючкой и была Фраумвильт. Возрожденная в камне, она взирала на Нитца со своей вышины еще с большей ненавистью, чем на мирный пейзаж.
— Этот человек внушал робость, — вглядываясь в лицо статуи, произнесла Мэдди.
Глухой шлем статуи был изваян со всем мыслимым тщанием, повторяя облик самого первого черепа, некогда проломленного Калинцем. Нитцу померещилось, будто каменный лик под ним недовольно нахмурился.
— Поневоле задумаешься, что там, внутри, — продолжала монахиня.
