Явье сердце, навья душа (СИ) - Арнелл Марго

Прочистила горло и сказала:

— Покажи мне, яблочко, — все же движущей силой было именно оно, — земли, что лежат за пределами Кащеева царства.

На поверхности блюдца заиграли тени, складываясь в леса и долины, реки и моря, поля и островерхие горы. Наигравшись со светом, тени потухли. Яблочко остановилось.

Яснорада шумно выдохнула. На сердце полегчало. Только сейчас она призналась себе: в ней жил страх, что показанный блюдцем каменный мир с его вздымающимися до небес домами, ждал ее по ту сторону изгороди, взявшей в кольцо Кащеев град. Слишком чуждым было это зрелище, слишком странным. А потому — пугающим.

Она поерзала на полу, взволнованная неуютной мыслью, что пришла в голову, будто незваная гостья. Во многих книгах Ягой люди твердили про «другие миры». Вроде как есть их мир, а есть они. Другие.

— Покажи мне, яблочко, другой мир, — набрав в легкие побольше воздуха, пискнула Яснорада. Даже глаз один от страха зажмурила.

Яблочко и показало.

И в другом мире Мать Сыра Земля — или Земля-Матушка, но уже чужая — была пронизана голубыми прожилками рек, словно венами. И там изумрудные ковры долин заменяли ей одежду, а золотистые волны пшеничного моря — волосы. Вот только те дома вырастали до самого неба, воздух прорезали гигантские птицы со стальными крылами, а железные гусеницы поглощали сотни людей и, грохоча, неслись вдоль полей по проложенным для них полосатым дорогам.

Яснорада сидела, зажмурившись, в голове словно стучали молоточки. Баюн тронул ее лапой, спросил обеспокоенно:

— Ты чего?

— Он есть, Баюн. Другой мир. Он — не сказки Ягой. Он существует.

Любопытство боролось со страхом, неприятием чего-то настолько чужого, далекого. Первое, пусть и не сразу, но победило, что заставило Яснораду сощурить глаза на Баюна. От него она, как пить дать, любопытства нахваталась! Да так, что на девять жизней теперь хватит.

— Покажи мне, яблочко, в чужом мире то, что мне близко, знакомо.

— Где ж это видано, чтобы в месте чужом было что-то знакомое?

Однако яблочко приняло сторону Яснорады — завертелось по блюдцу, спеша что-то ей показать. Но прежде, чем проявился образ, блюдце выплеснуло и разлило по избе звуки — чистые, звонкие и хрустальные, будто родниковая вода. И до щемящей боли знакомые.

Пели гусли.

В серебряные палаты частенько захаживал гусляр Олег — статный юноша с лучистым взглядом. Приходил, чтобы развлечь порой скучающих невест и обменять, как говорил, свое мастерство на девичьи улыбки. Больше остальных Олега ждала Яснорада, пусть никогда бы не призналась в том остальным. Не оттого, что торопилась отдать ему свою улыбку или смущенный, из-под опущенных ресниц взгляд. Оттого, что музыку гуслей любила больше жизни.

Подхваченная звуками мелодии, мягкими волнами, что они рождали, Яснорада уносилась далеко и высоко, словно соколица. Стены дворца рушились, складывались, точно бумажный лист. Там, в небесах, не было правил и устоев, не было слов «придется» и «должна». Не было бьющейся в голове мысли: «Будь благодарна за то, что у тебя есть. Все равно иного не будет». Никто не ждал от Яснорады правильных речей, не требовал быть своей — там своих и чужих не было вовсе. Был только свежий сладковатый воздух, небесная синь и высота.

С последней нотой она возвращалась во дворец. Но помнила, как была свободна, и хранила память о том, словно тайное сокровище. Знала, что никто отнять его не в силах.

У гусляра с волшебного блюдца были темные волосы и юное, как и у нее, гладкое лицо. Красив ли он? Яснорада не знала. Среди невест Полоза красота была той же мерой, что аршин, вершок и сажень. От того, насколько они красивы, зависело, кто из них станет женой заморского царя, а кто останется лишь неудачливыми соперницами. А потому они с младых ногтей знали, как мерить красоту.

Яснорада от их премудростей была далека. Наклонив голову, она изучала незнакомца. У него были правильные черты лица и тонкие пальцы, но стоило ему вскинуть серые, словно пепел, глаза, она невольно подалась вперед — получше вглядеться в его отражение.

— Задержись, — заворожено попросила Яснорада.

Баюн понимающе фыркнул.

— Покажи, яблочко, мир, что его окружает.

Яблочко послушно прокатилось по блюдцу, словно отодвигая невидимые границы. Расширяя крохотный поначалу глазок, через который Яснорада подглядывала за чужим миром. За его окнами пульсировала та самая сказочная реальность. Яснорада попыталась сличить то, что читала в книгах Ягой, с тем, что перед собой видела. Чтобы странные слова вроде «метро», «поезд», «телефон» наконец обрели смысл. Но пульс зачастил. Хриплый голос, в котором Яснорада едва узнала свой собственный, попросил волшебное яблочко остановиться.

Слишком много чуждого, странного. Просто… слишком.

— Ничего, Яснорадушка, — мягко сказал Баюн. — Может, ну его, этот другой мир? Спрятать блюдце туда, куда было положено, и забыть как сон — не страшный, но чудной?

Яснорада покачала головой. Этот мир, явившись однажды, уже никуда не исчезнет. Будет жить в ее памяти, словно в отражении волшебного блюдца. Да и она… Наверное, она все же не хотела его забывать.

Просто пока еще не была к нему готова.

Глава пятая. Странности Кащеева града

Работа спорилась в руках Мары — в ее тонких, изящных руках.

Поглядывая на других, она недоумевала — отчего они не могут так же? Отчего их пальцы не столь ловки и не столь подвижны, отчего не могут так искусно вязать, лепить, вышивать, плести? Те, что звались гордым именем «мастерица» или «искусница», так часто допускали оплошности и были столь небрежны…

А эти певуньи… Голоса многих, пожалуй, терпимы, пусть певуньи не могли похвастаться виртуозным владением ими. Но были и те, чьи голоса звучали, словно острым ножом по блюдцу. Неужели они не слышали верных нот и тонов? Не чувствовали их самой кожей?

У нескладной дурнушки Иринки Мара спросила:

— Зачем ты поешь, если даже не попадаешь в ноты? Неужели не слышишь, как ты звучишь?

«Неужели стужа в тебе не кричит, когда ты так небрежна и неправильна?» Стужа внутри Мары молчала — она не допускала ошибок.

Иринка смутилась, покраснела. Глядя снизу вверх, все же тихо ответила:

— Нравится мне.

— Нравится извлекать звуки из горла? — недоуменно уточнила Мара.

— Когда я пою, словно душа оживает, понимаешь? Вот спала она, а как я песню затяну, так она просыпается.

— Душа?

О какой загадочной вещи говорила Иринка, не смогла объяснить ей даже Морана. Но и другие — те, что создавали поделки странные, несуразные, несовершенные, — вторили Иринке. Им, видите ли, нравилось творить. Что-то внутри них оживало, и радостней становилось на душе.

И снова эта «душа», а с ней — и столь же странная «радость». И что должно ожить внутри? Когда Мара бралась за рукоделие, она ощущала лишь странное ничего, пустоту, хоть и была куда их всех искуснее. За что ни бралась она, все у нее получалось. Но, выходит, загадочная радость крылась не в идеальных, ровных строчках, не в безупречных узелках и не в виртуозных переливах голоса?

А в чем тогда?

***

Неправильный кот задавал до неправильного много вопросов. От части из них Яснорада отмахивалась как от назойливых мух (Ягая объясняла что-то про крылатых насекомых, но цельный образ у нее так и не сложился). На куда меньшую часть отвечала. Грубить и пресекать здоровое любопытство она была не приучена, отвечала редко лишь потому, что не знала, что сказать.

— Интересные у тебя украшения.

Яснорада проследила за взглядом Баюна, что был устремлен на причудливые костяные кольца и амулет на шнурке.

— Не украшения это вовсе, а обереги.

Баюн недолго молчал, за ней наблюдая.

— Чудная ты все-таки, — фыркнул он. — Зачем цветы себе в косы заплетаешь, словно ленточки?

Яснорада, опутывая светло-золотистой прядью стебель цветка с пепельными лепестками, пожала плечами.