Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда...
Когда мы закончили с горячим напитком, Гхажш подождал, пока девушка уберёт за нами посуду и смахнёт со стола крошки. Потом он повернулся лицом к лежанке, откинулся на край столешницы, как на спинку стула, вытянул ноги и кивком показал мне, чтобы я сделал также. Всё это время старухи молчали и смотрели. Лишь, когда я устроился рядом с Гхажшем, одна из них открыла рот и что-то вопросительно проскрипела.
– Он не понимает, гхой-итэреми, – ответил Гхажш. – Нам лучше говорить на Общем.
– Почему он не понимает Тёмной речи? – спросила старуха, но мне показалось, что все они уже знают ответ.
– Он родился не в буурз, – спокойно отвечал Гхажш, но я уже достаточно знал его, чтобы видеть, что он волнуется. – Он родился и вырос в другом народе.
– Но ты сказал, – скрипела старуха, – что он «урагх шагхабуурз глобатул». И он повторил это.
– Да, – подтвердил Гхажш, кивая. – Я так сказал. И готов сказать это ещё раз.
– Среди воинов урр-уу-гхай никогда не было рождённых не в буурз, – обвиняюще сказала старуха, и остальные согласно закивали головами.
– Когда-то не было и самих урр-уу-гхай, – возразил Гхажш. – Но если та, что не родилась гхой, может войти в буурз и рожать воинов, то и тот, кто не родился гхай, может войти в буурз и стать урагх.
– Уу-гхой приходят в буурз, не умея ни ходить, ни говорить, – усмехнулась старуха, и остальные снова согласно закивали. – Как пришёл он?
– Я расскажу, – мне показалось, что Гхажш немного поторопился это сказать.
– Нет, – помотала головой старуха. – Теперь ты будешь молчать, пусть говорит он, – она обратила на меня взгляд. – Кто ты?
– Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул, – ответил я.
– Ни к чему говорить слова, смысла которых ты не понимаешь, – старуха обнажила в неприятной улыбке щербатые зубы. – Кто ты? Где ты родился? Как встретился с ним, – она пальцем показала на Гхажша. – И как стал урагх? Расскажи всё с самого начала.
– Я хоббит, гхой-итэреми, – сказал я. – Люди называют нас половинчиками или полуросликами, а иногда невысокликами и невеличками. Я родился далеко на западе, за Хмурыми горами, в стране, которая называется Шир.
– Я слышала о полуросликах, – кивнула старуха. – Мне не нравится это слово, потому что в нём слышится что-то унизительное для того, чей рост меньше людского. Поэтому, пока мы говорим, мы будем называть тебя – Хоббит, – она посмотрела по сторонам, и остальные старухи согласно кивнули. – Пусть тебя не обижают причуды старух, отживших своё.
– Я далёк от обид, гхой-итэреми, – пожал плечами я. – Именно так мы себя и называем. То есть так именуется наш народ.
– Ты стремишься быть учтивым, – заметила старуха, и мне показалось, что взгляд её на мгновение стал насмешливым. – Редкое для воина качество. Тебе лучше говорить «уу-гхой», поскольку ты разговариваешь не только со мной, а со всеми нами, – я кивнул. – И как же ты, Хоббит из Шира, стал «урагх шагхабуурз»?
Я задумался и взглянул на Гхажша в надежде, что он подскажет или подаст какой-нибудь знак. Но Гхажш неподвижно сидел, опять сложив ноги калачиком, неестественно прямо вытянув спину и сложив руки на бёдрах. Глаза его были закрыты, только лицо, белее бересты, выделялось в полумраке.
– Не смотри на него, – посоветовала старуха. – Он тебе не поможет. Ты должен говорить сам.
– Это долгий рассказ, уу-гхой, – сказал я. – Очень долгий.
– Ничего, – усмехнулась старуха, и остальные тоже скривили уголки губ. – Мы отжили отмеренные нам годы, и нам некуда спешить. И мы ещё не знаем, стоит ли спешить тебе. Рассказывай.
Я ещё раз посмотрел на мертвенно-бледного Гхажша, вдохнул поглубже и начал рассказывать. Всё. С того самого дня, когда я, обидевшись на отца, вскочил на пони и выехал на дорогу.
Долгий это был рассказ. Долгий и трудный. Энту Скородуму с его «подробнее, подробнее» далеко до этих старушек. В иные минуты они расспрашивали меня едва ли не хором, и зачастую их занимали подробности, не осевшие в моей памяти, вроде того, сколько воронов сидело на валунах вокруг умирающего Гхажша. Об энтовом питье меня заставили рассказать не только то, что я испытал сам, но и всё, что читал, слышал или думал по этому поводу. Несколько раз меня прерывали и возвращали к тому, что уже было рассказано. Например, когда я упомянул о том, как меня привязали к столбу бъёрнинги, они остановили меня и заставили снова рассказывать о Гхажшуре и пытках в Умертвищах. И не остановились, пока не вытянули из меня всё, что я тогда чувствовал, и о чём думал. Лишь, когда я довёл свой рассказ до дверей этого дома, они позволили мне закончить.
В окнах было уже темно. Я чувствовал себя мокрым, как мышь в пиве, и опустошённым, как кружка дрягвинского кузнеца по окончании запоя.
– Шагхрат, – окликнула главная старуха Гхажша. – Ты здесь или беседуешь с Единым?
– Уже здесь, – после некоторого молчания откликнулся Гхажш и слегка отмяк, – спрашивайте, уу-гхой.
– Прошу прощения, гхой-итэреми, если я веду себя неподобающе, – вмешался я, – но мне хотелось бы выйти ненадолго.
– Иди, – понимающе кивнула старуха. – В хлеве есть дверь на задний двор. Проводи его, – это она сказала девушке, что так и сидела всё время моего рассказа тихой мышкой у печки. – Не задерживайся, Хоббит из Шира.
Через хлев, мимо двух телят и поросёнка, девушка вывела меня наружу и показала деревянное сооружение в углу двора. Я бросился туда со всех ног, проклиная про себя все эти разговоры, рассказы, спрашивания и переспрашивания.
Когда я вышел, вновь обретя способность ощущать окружающее, на небе сияли крупные, в орех, звёзды, и светила зелёная, как глаза варга, луна. Воздух после духоты и жары дома был прохладен и свеж.
От стены дома отделилась тень, девушка приблизилась ко мне почти вплотную и заглянула в глаза, глядя чуть снизу вверх.
– Ты занятный, – произнесла она неожиданно и, подняв руку, погладила меня по щеке кончиками тонких пальцев. – И сильный. Жаль будет, если старухи приговорят тебя. Я бы хотела иметь такого мужа. Дай, я тебя поцелую.
И… Она меня поцеловала! Прямо в губы! Я… Я не знаю, как мне об этом говорить, я думал, что умею целоваться с девушками. Даже сейчас, когда я вспоминаю, внутри меня всё томится и млеет, и хочется упасть и визжать от щенячьего восторга.
Должно быть, у меня был очень смущённый и глупый вид, когда я вернулся в дом, потому что при моём появлении старухи понимающе заухмылялись и запереглядывались, даже Гхажш, посмотрев на меня холодным взглядом, слегка приподнял уголки губ.
«Ты можешь лечь спать, Хоббит из Шира, – показала мне в угол гхой-итэреми. – Нам ещё долго разговаривать». Это было сказано так, что возражать я не посмел, завернулся в буургха и уснул на земляном полу под мерную, однообразную речь Гхажша.
