Елена Самойлова - Грозовой Сумрак
Не верится, что такое снова возможно, что хрустальные слезы счастья стекают по лицу вместе с каплями дождя, что тело, до того тяжелое, плотное, мешающее движениям, как слишком тесная рубашка, вдруг становится воздушным и легким, почти невесомым! Чувствовать, как проскальзывает сквозь ставшие прозрачными пальцами клинок из холодного металла, падая на мокрую траву, как одежда медленно оседает на землю ровной горкой, а налетевший вихрь подхватывает, поднимает вверх, все выше и выше! Крик, переполненный счастьем, раскалывающий небеса громом, радостным воплем, от которого содрогается земля, оставшаяся далеко внизу, пригибаются могучие деревья! Свободен! Свободен!
Настолько, что вспышка радости обращается в ветвистую стрелу молнии, ударившую вниз и объявшую какой-то сухостой оранжевым пламенем, который, впрочем, очень быстро потух под низвергающимся ливнем. Еще одна молния, раздробившая небольшую осинку в мелкую щепу – и неистовый вихрь, подхвативший эти нерукотворные колья, моментально нашпиговавшие нежить, лезущую из распростертого в прогалине тела волшебницы.
Сжечь! Сжечь эту мер-р-р-зость, что гнала меня, нас, по этому лесу, как какую-то шавку, что осмелилась причинить мне боль! Мне!
Ослепительно-белая вспышка ринулась вниз, ударила в раскрытую для нежити дверь, испепелила, оставив на ее месте лишь дымящуюся воронку, наполненную жидкой грязью. Вой нежити перекрыл грохот развернувшейся в небесах бури, которая смеялась, радовалась своему высвобождению из долгого заточения в оковах человеческого тела – и потому играючи сметала все на своем пути, с корнем вырывая деревья, выламывая ветки и с силой пробивая ими скулящих, разбегающихся тварей, стремящихся укрыться от сошедших с ума небес.
Бегите! Все равно вам не укрыться от ветра, раздирающего легкие, от бури, что слишком долго была человеком, пока не…
Холодок осознания, крошечная золотая искорка, кольнувшее то, что могло бы называться душой, сердцем ночной грозы. Тонкая янтарная спица, бесценное сокровище, едва не оставленное позади, едва не позабытое.
Моя печальная королева, Фиорэ…
На мгновение усиливающийся гул ветра затих, ради того чтобы возродиться с новой силой, замыкаясь в кольцо. Трепетную и хрупкую фигурку, лежавшую на траве, мягко подняло в воздух, закрыло туманом мелких брызг и непробиваемой броней ветра. Теперь, когда самое важное, самое дорогое укрыто от всего, что может ее обидеть или причинить вред, можно разобраться и с тем, что осталось внизу. Сорвать на них, бездушных, загнивших на корню, не имевших право на жизнь, жестокую ярость пробудившейся стихии.
И одновременно – ласково огладить полупрозрачными пальцами бледную щеку ши-дани, так, чтобы осенница открыла глаза и поняла, что теперь она в безопасности, что ее поддерживают сильные, надежные руки, пусть даже кажется, что они свиты из подсвеченного холодными отблесками молний порывов ветра. Частично «собраться» из воронки смерча так, чтобы можно было улыбнуться своему сокровищу, отдать которое по доброй воле уже не представляется возможным – лучше снова в клетку.
– Чего ты хочешь, осенняя ши-дани? Чем я могу одарить тебя? – Голос с трудом удается сформировать из раскатов грома и гула ветра, но главное, что она слышит. Понимает. И печально качает головой.
– Неужели у тебя не осталось никаких желаний? Проси все что угодно, я все исполню!
Она смотрит, едва ли не плача, разрываясь между необходимостью и тем, что ей действительно желанно, чего она действительно хочет. Только не молчи, моя маленькая ши-дани, только не молчи! Скажи хотя бы шепотом в надежде, что я не услышу, – но ветер слышит все, любой голос, даже самый тихий и далекий, любое слово, а особенно то, что произносят почти неслышно, как молитву к самой Судьбе, правящей переплетением всех дорог, пройденных любым существом, живым или мертвым.
Одно слово, которое шепнула ши-дани, колокольным звоном, серебряной струной, хрустальной капелью отозвалось и в его сердце. Дом…
Иногда, очень редко, самое заветное желание бывает одно на двоих.
О Доме, построить который могут только волшебные существа.
О небольшом Холме, где нет иных законов, кроме тех, что установлены его создателями…
ГЛАВА 11
Чужое сердце глухо бьется под расслабленной ладонью, пальцы чувствуют ритмичную дрожь в глубине груди, ногти чуть царапают гладкую прохладную кожу. Мраморное изваяние, заколдованный принц, живая буря. Мне не хочется открывать глаза, не хочется просыпаться – так уютно лежать, слыша стук сердца, похожий на отголоски громовых раскатов. Сон смешивается с явью, солнечный луч, пригревшийся на затылке, кажется мужской ладонью, оглаживающей волосы легко и невесомо.
Тихо. Безмятежно.
Как в сердце урагана, когда в лицо летит мелкая водяная пыль, а тугие плети воздуха кажутся свитыми из нежнейших шелковых нитей.
– Ты проснулась? – Тихий шепот, похожий на шелест летнего дождя. Сильные пальцы скользнули по моему плечу, оставляя полосу тепла на коже – как невидимый, но хорошо ощутимый след.
– Нет еще. Не хочу.
Негромкий смех, отзывающийся эхом в груди – приглушенно-радостный, искренний.
– Соня. Как осенняя совушка.
– Неправда!
Я неохотно открыла глаза, пытаясь приподняться на локте, чтобы заглянуть в лицо фаэриэ, на груди которого я так уютно устроилась, – и увиденное меня почти ослепило, словно я посмотрела на солнце, закрытое тончайшей кисеей утреннего тумана.
Рейалл изменился. Еще вчера я наблюдала за фаэриэ, который в общем-то мало чем отличался от человека, по крайней мере, его принадлежность к не-людям была заметна лишь на второй, а то и третий пристальный взгляд, а сегодня рядом со мной лежало существо, которое иначе как волшебным и не назовешь. Будто раньше я смотрела на Рея через серую пыльную занавеску, а теперь этот паутинный полог был сдернут и отброшен в сторону как ненужная тряпка, показав блеск и яркость освобожденной живой стихии во всей красе.
Глаза сияли, как аметисты, поймавшие в тщательно ограненное нутро солнечный луч, разбившие, раздробившие золотую звездочку на десятки разноцветных искорок, прозрачные до самого дна, как горное озерцо. Темный, почти черный ободок, опоясывающий контур радужки – как агатовое кольцо, снятое с пальца. Брови потемнели, из серых стали угольно-черными, черты лица стали мягче, словно все резкие тени были сглажены умелым художником. Пропала суровая складка на переносице, пышная грива свинцово-серых, с фиолетовым отливом волос заметала плечи острыми, неровно обрезанными кончиками. Прямо каскад шелестящих на ветру тонких лезвий, железных спиц, а не волосы.
