Александр Бушков - Колдунья
— Если барин меня примет немедленно, получишь вторую такую же. Понял, старинушка?
Лакей чуточку оживился и направился в комнаты, бормоча что-то насчет того, что никакие серебряные полтины не помогут от того самого телесного вразумления. Вернулся он очень быстро и, пожимая плечами, проговорил:
— Извольте пожаловать, только, честью предупреждаю, барин изволят пребывать не в настроении, так что тут уж я не виноват, ежели что…
Ольга сунула ему вторую полтину и прошла в комнаты. Объект ее женского интереса сидел в домашнем шлафроке, поигрывая над чистым листом бумаги скверно очинённым гусиным пером — пытался придать себе занятой вид. Он был хмур, нечесан и, похоже, пребывал в состоянии устойчивой враждебности ко всему окружающему миру. Вряд ли он вчера остался в выигрыше, иначе держался бы совсем иначе. В ответ на Ольгин вежливый поклон кивнул так холодно, что это понял бы любой провинциал. Выжидательно уставился на стопку бумаг в ее руках с видом человека, пришедшего к зубному врачу и твердо знающего уже, что простым осмотром не ограничится.
— Корнет? — произнес он вопросительно.
— Белавинского гусарского, Алексей Сергеевич, — без промедления ответила Ольга.
— Это где же такой расквартирован? — без всякого интереса продолжал поэт.
— В Новороссии, но это абсолютно не важно сейчас, — сказала Ольга. — Будучи давним поклонником вашего поэтического таланта…
— Ах, оставьте… — поморщился Алексей Сергеевич. — Скажу вам, юноша, чистейшую правду: к таланту непременно следует обзавестись еще и чугунною жопою, чтобы высиживать за столом дни напролет… Что у вас?
— Я дерзнул представить на ваш суд свои первые поэтические опыты… — сказала Ольга, протягивая стопу листов. — Я, конечно, понимаю, что веду себя в высшей степени дерзко, но желание предстать перед вашим судом оказалось сильнее всего…
Поэт с нескрываемой скукой взял у нее листы. Ольга, повинуясь его небрежному жесту, опустилась в кресло. Сама она поэтическим даром не обладала нисколечко — а потому без зазрения совести просто-напросто переписала с дюжину стихотворений, которые ей и Татьяне писали в альбомы гости.
Должно быть, и те, кто так старательно скрипел перьями в Вязино, успехами в стихосложении похвастаться не могли — на лице Алексея Сергеевича тут же отразилась смертная тоска и уныние…
— Странно, — сказал он, бросив на Ольгу поверх листов беглый взгляд. — Мы с вами вроде бы не знакомы, но не могу отделаться от впечатления, что я вас где-то уже видел, совсем недавно… Вы не были позавчера у Нарумовых?
— Не имел чести, — сказала Ольга.
— И все же…
От волнения у нее кончики ушей стали горячими — начиналось главное…
— Это очень просто объяснить, Алексей Сергеевич, — сказала она с расстановкой. — Вы не меня видели, а мою кузину Оленьку, вы с ней вчера танцевали у Салтыковых… Мы ужасно похожи, это все отмечают.
— Позвольте, позвольте… Так, значит, вы…
Ольга встала и прищелкнула каблуками, так что шпоры отозвались малиновым звоном.
— Олег Петрович Ярчевский, к вашим услугам…
Она с радостью отметила, что с поэтом произошли несказанные перемены: он отбросил листки с убогими виршами, вскочил, бесцельно дернулся вправо-влево (сонливость и дурное настроение улетучились совершенно), смущенно пробормотал:
— Что же вы стоите, право, садитесь, садитесь… Действительно, вы чрезвычайно похожи… Значит, вы и будете кузен Ольги Ивановны… Семен! Семен! Ты куда провалился, болван? За смертью тебя посылать, что ли? Живо, рейнвейна, и что там у тебя еще… Одна нога здесь, другая там! Не угодно ли рейнвейна, корнет? Неожиданность, право…
Ольга старательно прятала удовлетворенную улыбку. Любая женщина моментально поняла бы, что создавшуюся ситуацию можно смело назвать многообещающим началом: коли уж он так бурно отреагировал на упоминание о своей вчерашней партнерше по танцам, есть основания питать надежды…
— Что же все-таки с моими первыми поэтическими опытами, Алексей Сергеевич? — спросила она настойчиво.
— Ах, опыты… Да, конечно, опыты… Ну что вам сказать, практически в каждом стихотворении присутствуют рифмы, и размер соблюден, и… — Судя по его лицу, рифмы в данный момент его интересовали менее всего. — В общем, продолжайте… Вы надолго к нам? Тоже были в Вязино?
— Нет, — сказала Ольга. — Честно признаться, я вообще не общаюсь с князем — старые семейные раздоры, знаете ли…
— Жаль…
Это было произнесено с неподдельной грустью — ага, догадалась Ольга, он наверняка считал, что «корнет» может ввести его в дом Вязинского. Вот именно, многообещающее начало…
Чтобы чуточку пришпорить события, она сказала:
— Откровенно говоря, я дерзнул к вам явиться по настоянию кузины. Она крайне высоко вас ценит и сегодня, когда мы виделись у Олесовых, только о вас и говорила. Весьма рада была с вами познакомиться, вспоминала о вчерашнем бале…
— Ну, не преувеличивайте, — сказал Алексей Сергеевич таким тоном, словно страстно желал, чтобы его слова немедленно опровергли. — Она пользовалась таким успехом, что моя скромная персона должна была совершенно потеряться на фоне всех этих блестящих кавалеров…
— Что за вздор! — энергично сказала Ольга. — Ни о ком из этих кавалеров она ни словечком не упомянула, а вот о вас говорила с необычайным воодушевлением… Что это?
Поэт тоже повернулся к двери, за которой происходило что-то непонятное и шумное — грохотали шаги, звенели шпоры, послышалось унылое бормотанье Семена — а в следующий миг дверь распахнулась и, оттесняя унылого цербера, в комнату ворвались несколько офицеров: Василий Денисович Топорков (он-то главным образом и производил весь этот шум), двое его однополчан (судя по мундирам, гродненских гусар) и невысокий конный артиллерист с усами едва ли не шире эполет.
— Ба! Ба! Ба! — загремел Топорков. — Ну, это уж, Алешенька, ни в какие ворота не лезет: в такой прекрасный день сидеть в халате, словно орловский помещик, бумагами шуршать, аки крыса канцелярская… Мы за тобой, и не перечь! Коляски у крыльца, шампанское грозит степлиться… — Он наконец обратил внимание на постороннего офицера. — Корнет? Не имею чести…
Ольга испытала секундное замешательство — столь неожиданным оказалось вторжение доброго знакомого. Присмотревшись к ней внимательно, Топорков вдруг патетически воскликнул:
— Минуту! Молчание, господа, молчание, я должен умственно сосредоточиться…
Все притихли. Ротмистр выпрямился посреди комнаты, сделал чрезвычайно озабоченное лицо, свидетельствовавшее об усиленной работе мысли, упер в лоб указательный палец и простоял так некоторое время. Окружающие смотрели на него с недоумением.
