Александр Бушков - Колдунья
Это был, конечно, не грабеж, но что-то чертовски к нему близкое. Ольга преспокойно назвала свою — уж в чем в чем, а в стоимости драгоценностей девушка с определенного времени прекрасно разбирается, даже не будучи колдуньей…
— Ограбить меня хотите? — взвился Шлитте.
— Ну что вы, — усмехнулась Ольга. — Наоборот, иду на некоторые уступки. И не говорите, что вы ничего на этом не заработаете, все равно не поверю…
Тяжко вздохнув, господин Шлитте осведомился:
— Господин корнет, вы случайно не из евреев? Нет? А немцы у вас в роду имеются? Или, на худой конец, греки?
— Полагаете, русский человек торговаться не приучен?
— Ну, большей частью…
— Считайте, что я — исключение, — сказала Ольга. — Давайте с этим покончим. Или вы даете мою цену, или я все-таки рискну пойти к Делонгу…
— Ах, господин корнет, кто бы мог ожидать, что под столь юной внешностью скрывается душа опытного торговца…
Он говорил что-то еще, плел пустяки, но Ольга не обращала внимания. Гораздо интереснее оказалось то, что слова немца сопровождало: от его плавно двигавшихся над столом ручек стали исходить полосы белесого тумана, пронизанные тусклыми искорками — они тянулись к Ольге, смыкались, словно закутывая ее в некий кокон…
Вот эти штучки она знала: клятый немец пытался, пусть и не особенно искусно, повлиять на нее, подавить волю, заставить согласиться на его цену. Нельзя сказать, чтобы он был особенно силен, но, судя по ухваткам, не новичок в этом ремесле, умело и уверенно действует…
Велик был соблазн треснуть его в ответ так, чтобы полетел вверх тормашками — с ним она бы справилась. Но выдавать себя не стоило, и Ольга сделала так, чтобы ювелировы заклинания обтекали ее, как вода обтекает неподъемный камень, бесцельно утягивались куда-то в пространство — и позаботилась, чтобы немец не понял, в чем тут дело, не догадался, не заметил отпора…
Прошло еще несколько минут, прежде чем господин Шлитте понял всю тщетность своих усилий и уныло замолчал.
— Ну, что же? — спросила Ольга, сделав такой жест, словно собиралась вновь все завернуть. — Я ухожу к Делонгу?
— Зачем же! В ваших аргументах есть рациональное зерно, и вы меня убедили, я обожаю логику, как всякий немец…
И он, страдальчески вздыхая, принялся выкладывать на стол ассигнации, имеющие хождение наравне со звонкой монетой, а также саму эту монету в виде серебряных рублей и золотых полуимпериалов. Ольга не сводила с него глаз, ожидая очередного подвоха, но не усмотрела такового: это были самые настоящие деньги, а не те обманные, что очень быстро превращаются в кармане когда в черепки, когда в угольки…
Дверь квартиры на Мойке ей распахнул пожилой лакей в криво застегнутой ливрее, выглядевший так, словно его разбудили — хотя было лишь два часа пополудни.
— А что, любезный, дома ли Алексей Сергеевич? — спросила Ольга с присущим гусару небрежным напором.
Сей немудрящий вопрос лакей обдумывал долго и в конце концов, пожав плечами, признался:
— Дома…
— Отлично, — сказала Ольга. — Доложи-ка, братец… хотя нет, я хочу сделать барину сюрприз. Скажи, пришел человек, превосходно его знающий, но ему самому не известный…
Посмотрев на лакея, она тут же сообразила, что задала бедняге чересчур сложную работу: никак не похоже было, что он сумеет все это правильно повторить. И торопливо добавила:
— Короче говоря, доложи: корнет Белавинского гусарского полка, поклонник его поэтического таланта…
— Ну и поклонялись бы себе, — проворчал сонный лакей. — Чтоб без беспокойств… Как я доложу, если барин, очень может быть, еще почивает… Он вчера, почитай, и не ложился…
— Работал? — поинтересовалась Ольга с тем почтительным трепетом, какой, конечно же, полагался восторженному поклоннику поэта.
— Какое там, — зевнул лакей. — В карты дулся ночь напролет… Говорю вам, ваше благородие, очень может быть, что и почивать изволит, а мне, простите великодушно, резону нет из-за каждого поклонника шею под вразумление подставлять…
Отступать Ольга не собиралась и, недолго думая, достала крайне весомый аргумент — серебряный кружок, на одной стороне которого раскинул крылья императорский орел, а на другой печатными буквами сообщалось, что достоинством эта монета в полтину. Сунула в руку лакею и обнадежила:
— Если барин меня примет немедленно, получишь вторую такую же. Понял, старинушка?
Лакей чуточку оживился и направился в комнаты, бормоча что-то насчет того, что никакие серебряные полтины не помогут от того самого телесного вразумления. Вернулся он очень быстро и, пожимая плечами, проговорил:
— Извольте пожаловать, только, честью предупреждаю, барин изволят пребывать не в настроении, так что тут уж я не виноват, ежели что…
Ольга сунула ему вторую полтину и прошла в комнаты. Объект ее женского интереса сидел в домашнем шлафроке, поигрывая над чистым листом бумаги скверно очинённым гусиным пером — пытался придать себе занятой вид. Он был хмур, нечесан и, похоже, пребывал в состоянии устойчивой враждебности ко всему окружающему миру. Вряд ли он вчера остался в выигрыше, иначе держался бы совсем иначе. В ответ на Ольгин вежливый поклон кивнул так холодно, что это понял бы любой провинциал. Выжидательно уставился на стопку бумаг в ее руках с видом человека, пришедшего к зубному врачу и твердо знающего уже, что простым осмотром не ограничится.
— Корнет? — произнес он вопросительно.
— Белавинского гусарского, Алексей Сергеевич, — без промедления ответила Ольга.
— Это где же такой расквартирован? — без всякого интереса продолжал поэт.
— В Новороссии, но это абсолютно не важно сейчас, — сказала Ольга. — Будучи давним поклонником вашего поэтического таланта…
— Ах, оставьте… — поморщился Алексей Сергеевич. — Скажу вам, юноша, чистейшую правду: к таланту непременно следует обзавестись еще и чугунною жопою, чтобы высиживать за столом дни напролет… Что у вас?
— Я дерзнул представить на ваш суд свои первые поэтические опыты… — сказала Ольга, протягивая стопу листов. — Я, конечно, понимаю, что веду себя в высшей степени дерзко, но желание предстать перед вашим судом оказалось сильнее всего…
Поэт с нескрываемой скукой взял у нее листы. Ольга, повинуясь его небрежному жесту, опустилась в кресло. Сама она поэтическим даром не обладала нисколечко — а потому без зазрения совести просто-напросто переписала с дюжину стихотворений, которые ей и Татьяне писали в альбомы гости.
Должно быть, и те, кто так старательно скрипел перьями в Вязино, успехами в стихосложении похвастаться не могли — на лице Алексея Сергеевича тут же отразилась смертная тоска и уныние…
